От всего сердца

— С ней.

— Ну вот, и пойдем на пашню. Я вам подмогу немного…

— Может, отдохнешь лучше?

— Ну, от отдыха я больше устану. Истомился и так без дела!

Внизу их ожидали ребятишки. Они стали просить отца, чтобы он взял их на пашню.

— Я тебе, тять, помогать буду, — сказал Микеша и важно заложил за спину руки, надул щеки.

Матвей потрепал сына по светлому ковыльку волос.

— В другой раз. Вот отпрошусь у председателя на целый день — и айда с утра. Идет?

Ксеня из большого ковша поливала отцу на руки, а он, фыркая, шумно тер ладонями бритый подбородок, шею и все крякал:

— Ах, хороша водичка! Ах, хороша!

На перилах крылечка висела его гимнастерка, и Ксеня не сводила глаз с тускло поблескивавших двух орденов Славы и золотистых, будто прокаленных в жарком пламени медалей.

— Как думаешь: при наградах мне идти ила просто так? — спросил Матвей поджидавшую его Фросю.

— Что? — словно очнувшись, спросила она и покраснела: вчера, в пылу встречи, она видела только сплошное сияние на Матвеевой груди, несколько раз порывалась спросить его, но каждый раз, подхваченная водоворотом чувств, тут же забывала об этом.

— Иди с наградами, — подумав, посоветовала она. — Не зря тебе их дали: видно сразу, что хорошо воевал.

После завтрака ребята проводили их до ближнего проулка. И как только Фрося и Матвей остались одни, она снова почувствовала вчерашнюю связанность во всем; молча здоровалась со встречными, и неуемный румянец жег ее скулы.

За деревней она вздохнула свободнее. Тянул из степи, омывая горячие щеки, ветерок. Матвей неторопливо и обстоятельно рассказывал о виденном и слышанном в дальних походах.

Изредка, прерывая рассказ и оглядев пустынную тропку, он обнимал Фросю и целовал. И опять безудержным огнем занималось ее лицо, и она шла, долго не поднимая глаз на Матвея.

— Ну, чего ты у меня такая, а? Фрось?

— Знаешь, Матвей, я ведь дикая, кроме тебя сроду ни с кем не целовалась. Мама нас в строгости держала…

— Я гляжу, у вас добрая семья была, кого ни возьми — самостоятельный человек!..

У полевого стана она повстречали Краснопёрова. Наголо бритую голову его покрывала широкополая соломенная шляпа.

Улыбаясь, Матвей пошел ему навстречу и, не дойдя шагов трех до председателя, откозырял а доложил по всем правилам:

— Гвардии сержант Русанов явился в ваше распоряжение.

— Вольно, — сказал Краснопёров и засмеялся. — Ишь, сколько наград заработал! Наверно, в колхозе с тобой никто не сравняется!.. А ну, покажись, покажись, бравый сержант! Один бой с честью выдержал, теперь за другой надо приниматься!

— Так и знал, что с этого начнете, Кузьма Данилыч, — радостно заключил Матвей. — Подхожу вчера вечером к родной деревне и не узнаю: что твой город! Что ж, пятилетка — дело доброе, испытанное!.. Тоже сражение за жизнь! Когда на работу выходить прикажете?

— А это уж как совесть позволит, — Краснопёров ухмыльнулся, — хошь завтра, хошь через неделю. Не грех с молодой женой понежиться после стольких лет разлуки!

Фрося сгорела бы от стыда и убежала, если бы не знала эту привычку председателя грубовато вышучивать всех.

— Вечером к нам заходите, Кузьма Данилыч, — потупясь, сказала она.

— Одной выпивкой хотите отделаться? — Краснопёров подмигнул Матвею. — Не позволю! Вот урожай соберем, с государством рассчитаемся — и свадьбу закатим!

— Не без этого! — смущенно согласился Матвей и взял Фросю под руку. — А сегодня поразмяться чуток вышел.

— Дело! Валяй, валяй!

Чувствуя, что Краснопёров смотрит им вслед, они шля ровно, нога в ногу, словно боялись сбиться. Будто впервые видел Матвей эти кочующие над равнинной ширью облака, и курящиеся голубым дымком тракторы, и вкрапленные в черноту пашен цветные косынки, и коней в бороздах, и жирные волны чернозема за слепящими зеркальными лемехами плугов, и весело покрикивающих пахарей.

Завидев Матвея, они отрывались на несколько минут от работы, подходили, долго и горячо жали ему руку, справлялась о здоровье и, обещая зайти вечером на огонек, спешили к оставленным плугам.

Не успел Матвей опомниться от дружеских объятий и восклицаний — он не ожидал, что люди будут так радоваться его приезду, — как откуда ни возьмись, словно боровик из земли, вынырнул Харитон.

— А я уж, сынок, для тебя добрых коней и плужок подобрал! — сказал он, оглядывая смеющиеся лица пахарей. — Знал, что дома не усидишь, такая уж наша порода русановская беспокойная!

— Спасибо, тятя! Догадливый ты у меня!

Матвей сбросил гимнастерку, облюбовал себе полосу, поплевал на ладони.

— Отучился, поди, тять, отвык!..

— Была бы охота, а работа, она, как рубашка к телу, быстро прилипнет, — сказал Харитон.

— Ну, я к своему звену пойду, — нерешительно проговорила Фрося.

Ей так не хотелось уходить от Матвея, и, взглянув на него, она стыдливо отвела глаза. Он был в голубой майке-безрукавке. Матвей молча кивнул Фросе. Сильной, бронзового литья рукой провел он по лоснящейся лошадиной спине, взялся за плуг, свистнул лошадям и пошел, чуть покачиваясь, за плугом. Рыхлая земля черным ручьем полилась за его следом.

— Добрый плужок, тятя! Спасибо!

— С богом! — сказал Харитон и ушел следом за невесткой.

Матвей остался один. Он шел за плугом, с непривычки сбиваясь с шага, вдыхая сладковатый, нагретый солнцем запах поднятой земли, ложа пласт за пластом. Не стихая, шуршала отваливаемая лемехом земля.

Скоро спина у него погорячела, ломило от сухого зноя и света глаза, горели ладони.

Изредка Матвей выпрямлялся, из-под ладони поглядывал на идущих поодаль пахарей, на рокочущие тракторы, цветные косынки женщин. Отыскал среди них Фросин платок и улыбнулся.

Он шел, как в полусне, щурясь от яркого, затопившего землю света. Приятно ныли натруженные руки, опаленные солнцем плечи опахивал ветерок, будто кто-то гладил прохладными ладонями.

Небо было чистое, лишь у дымного горизонта выметывались сиреневые стога облаков, ветер косматил их верхушки, разбрасывая, как скошенную трапу, по краю небесной луговины.

В полдень Фрося привела к Матвею упиравшегося, как молодой медвежонок, Микешу.

— Вот, полюбуйся! — Фрося говорила строго, но глаза ее смеялись.

— Это ты откуда взялся? — делая удивленные глаза, спросил Матвей.

— А чего они, тять, меня одного оставили!..

— Ну, и ты сбежал?

— Нет, я шагом…

Матвей и Фрося рассмеялись.

— Ах ты, мужичок-пудовичок, какой непослухмянный!

— Чистый разведчик! — Матвей схватил сына на руки, подбросил, и Микеша, поняв, что ему все прощено, барахтался и визжал в отцовых руках.

Запыхавшись, Матвей опустился на траву, глядя на Фросю дремотными, тающими от небесного блеска глазами.

— Вот я тебе кваску принесла, попей, — сказала она.

Он принял из ее рук березовый туесочек, открыл замокшую деревянную крышку, и в нос ему ударил кисло-бражный аромат. Матвей пил, запрокинув голову; золотистые, точно смола, капли сбегали с его подбородка и падали на загорелую грудь.

— Ух! Услада одна! — Матвей отдышался, отдал туесок Фросе. — Спасибо! Сама охлади душу, я тебе оставил.

Она благодарно взглянула на него и припала к туеску. Приспущенный на лоб платок бросал на ее лицо слабую тень, влажно поблескивали светло-карие ее глаза. Потом Фрося присела рядом с Матвеем на мягкую, пряно пахнущую землю, достала из сумки белый калач и разделила его на три части: одну — Микеше, другую — Матвею и третью — себе. Микеша слизал белые крошки с ее горячей ладони.

— Теперь мы с тобой пойдем, слышь? — сказала она. — Отцу мешать не будем…

— Я не пойду! — Микеша решительно мотнул головой. — Я тебе, тять, помогать буду. Ладно?

Фрося оглянулась на Матвея, и он кивнул ей:

— Пускай остается!

— Есть ведь скоро запросит, а обед на стану не скоро!

— Не запрошу, мама! Я вон буду грачей пугать!

— Ничего, не пропадет с голоду, — сказал Матвей и усмехнулся. — В крайнем случае попасется, раздолье тут широкое…