Суд

Из обстановки в доме только самое необходимое. Пока щи разогревались на плитке, Степовой поставил на стол бутыль:

— В точном понятии — самогон, а гляди, чистота какая. Делаем эту красоту в силу необходимости, если ставить на стол коньяк или даже водку — колхозу будет полное разорение. Знаешь, сколько гостей принять надо? Миллион! Вот только за сегодняшний день двоих угощал в столовой и ты у меня второй — дома. И все пьющие. А ревизор из КРУ, так тот просто грандиозно пьющий — две бутылки вылакал.

— Спаиваете начальство? — усмехнулся Куржиямский, не ожидая, что это вызовет ярость председателя.

— Я, что ли, придумал такое хлебосольство? Я? Да не угости я этого из КРУ, знаете, что было бы? В колхозе всегда найдется гвоздик, за который ревизор может зацепиться. А тогда пошло-поехало, выговор из области в два счета схлопочешь. А зачем он мне, этот выговор? У меня их вон сколько! Два года тому назад я выступил об этом на сессии областного исполкома. Предлагал одно из двух — либо дать колхозам на это специальную расходную статью, либо покончить с этим раз и навеки.

— Ну, и что решила сессия?

— Решила? Похохотали над моей речью досыта и разошлись.

— Ну ничего, я вам дорого не обойдусь, я вообще не пью, — улыбнулся Куржиямский. — Вся потеря — тарелка щей…

— Страхуешься? — усмехнулся Степовой и налил себе полную кружку самогона, выпил ее под кусочек хлеба, налил другую, но отодвинул и занялся разливкой щей.

Щи были такие кислые, что за ушами пищало, — Куржиямский таких щей еще ни разу не пробовал, — не заметил, как вычерпал тарелку и попросил добавки.

— Ешь сколько влезет и наливай сам… — угрюмо обронил Степовой и снова взялся за кружку. Отпил и сказал усмешливо: — А за самогон можешь заводить дело. Варит его, правда, мой шофер, но аппаратура и сырье — мои. Так в протоколе и пиши, — Степовой рассмеялся нервно, неестественно.

Куржиямский внимательно на него посматривал — мужик, видать, неплохой, но с заворотами.

На второе было по хорошему шмату жирной свинины из щей. Степовой допил кружку и сразу помрачнел. Они долго молча ели.

— Так что же получается? Из-за этого грибастенького ты пер через всю страну сюда ко мне? — вдруг спросил Степовой.

— Из-за него, окаянного, — подтвердил Куржиямский. — Такая уж у нас работенка — за жульем гоняться.

— Сколько же вам государство за такую работенку отваливает?

— С выслугой… двести выходит, — почему-то затруднился Куржиямский.

— Не густо… — покачал головой Степовой и вдруг сказал: — Иди работать ко мне в колхоз. Честно говорю, голову кладу, не сходя с места пишу приказ — моим замом по всему колхозному имуществу, чтоб твой пригляд был. И кладу тебе гарантийно — триста! Слышишь?

Куржиямский кивнул, что слышит, но на вопрос не ответил, даже не вдавался в смысл того, что сказал Степовой.

— Так идешь ко мне? — печально спросил Степовой. — У тебя семья есть? Дом тебе построю. В мае новоселье справишь в новом доме, кирпичном… участок… все чин по чину. А природа у нас — ты не гляди, что степь, — зеленый океан! Честное слово! Пшеничные моря из золота литого, ветер его как качнет — золото колышется волнами, будто расплавленное. Ой, не говори и не спрашивай, как я люблю эту землю… — он даже всхлипнул, и Куржиямский невольно глянул на бутыль с самогоном — да нет, вроде выпил он не так уж много, а что-то расплавился?

— А зачем вам понадобился именно я? — спросил Куржиямский, чтобы хоть как-то поддержать разговор.

— Зачем? Зачем? — проворчал Степовой. — Чтоб спокойно спать и знать, что за колхозным имуществом есть железный пригляд по всем статьям закона.

— Любого честного человека посадите на это дело и чтобы он добросовестно выполнял свои обязанности — спичка колхозная не пропадет, — убежденно проговорил Куржиямский. — Что у вас в колхозе, честных никого нет?

— Почему? — точно проснулся Степовой, выпрямился всем своим могучим телом, так что крякнула спинка стула, тряхнул упрямо головой: — Чтоб ты знал наперед, — в колхозе честных более, чем где еще, и вот у нас, друг ты мой, жизнь — точно по Карлу Марксу: не работаешь, так тебе и жрать нечего, а хорошо работаешь, так у тебя и нос в табаке. Но нету в колхозе вот таких… — Степовой щелкал пальцами, глядя на гостя. — Таких вот, как ты, железных… и чтобы против лютого ветра пешком идти ради того хлебалы.

— Я не ради него шел, — начал Куржиямский, но Степовой перебил его:

— Знаю, ради чего, знаю… — Он провел по лицу ладонью сверху вниз, будто маску снял, судорожно вздохнул и сказал угрюмо: — А теперь слушай мое признание — я твоих товарищей, что приезжали сюда, обманывал. Говорил им неправду. Стыдно мне было правды… Да, стыдно, что влез я в это говно обеими ногами. Думал — время все спишет… Так вот… Не ко мне сюда жулики приезжали, а я к ним в Москву с деньгами сам ездил. Жулики те сидят в Министерстве автомобильной промышленности. Вот этого грибастого фамилия Гонтарь. Другого — Сандалов, но его фото у тебя нет. Третьего по фамилии не знаю. Вот теперь давай пиши протокол. А хочешь, сам подробно все изложу…

Куржиямский, как положено, оформил показания Степового, разъяснил ему, что есть все основания привлечь его к уголовной ответственности, но пока он привлекается к следствию как свидетель.

Степовой подписал протокол и сказал тихо:

— Ей-богу, полегчало… Ей-богу…

К полуночи, порядком охмелев, Степовой хватал Куржиямского за руки, умолял слезно:

— Думаешь, я не знал, что против закона действовал? Знал… Знал. Арестуй меня, сердцем прошу… Арестуй, а не то я сам пойду сейчас в район и сяду в каталажку… — И тут же слезы у него высыхали от злости. — Ведь на чем, паразиты, наживаются? На том, что в стране нашей трудности всякие еще есть, машин, к примеру, мало. Так за это ж вешать надо! На площади! Под барабан! Как — я видел — в Краснодаре фашистов вешали! — И вдруг сникал, ронял голову и бормотал сдавленно: — Но я-то, я-то, пулеметчик ее величества пехоты, колхозный вожак и по совместительству уголовник… — И крупное тело его сотрясалось от рыданий.

Совершенно трезвый Куржиямский смотрел на него со смешанным чувством жалости и раздражения.

Назавтра Куржиямский вместе со Степовым выехали в Москву.

В дороге они обедали в вагоне-ресторане. Степовой глядел в окно, за которым медленно каруселило заснеженное пространство, и вдруг сказал:

— Как все чисто глядится, когда все выбелено, что твое полотно… — В это время пролетел мимо железнодорожный переезд, перед шлагбаумом стоял грузовик, кузов которого был закрыт брезентом. — А на том грузовичке, может статься, ворованное везут… — Он повернулся к Куржиямскому, и, тяжело вздохнув, сказал: — Это ж такая досада, такая досада — народ трудится, вкалывает, об отчизне беспокоится и сам хочет жить по чести, а тут объявляются эти жирные клопы, вши тифозные… Нет, я бы у вас работать не смог, дров наломал бы сразу.

— А мы вас к себе и не взяли бы, — сказал Куржиямский. — Вы же своими руками отдавали жулью колхозные деньги.

Степовой надолго умолк, все же обиделся. И только когда стали расплачиваться, сказал:

— Я вижу, тебя надо всякий раз прихватывать с собой в дорогу — рестораторы словно чувствуют, откуда ты, и кормят на совесть, а то раз я попал… — Степовой внезапно умолк, вспомнил, что это было как раз тогда, когда он жулика, вот так же как и Куржиямского, звал на работу в колхоз. Ему стало неловко, и он боязливо глянул на Куржиямского, будто тот мог подслушать его воспоминание.

В Москве сразу взялись за дело — Куржиямский вместе с Зарапиным отправились в Министерство автомобильной промышленности. Сдав пальто в гардероб, они поднялись на нужный им этаж, следуя очень точному описанию Степового. Тот кабинет отыскали сразу; согласно карточке на двери, он принадлежал Семеняку, который, судя по всему, один там и восседал. И видимо, он был очень нужен многим — к нему то и дело заходили люди.

Вернувшись к себе, они проштудировали справочник министерства — ни Гонтаря, ни Сандалова там не было. Но в нем, оказывается, были далеко не все сотрудники. Установили только, кто такой Семеняк, но он ли был тогда третьим?