И придут наши дети

— Не мое дело, — отбивался техник, который не пожелал даже назвать своего имени, а когда журналистка напомнила ему о штрафах, он лишь пожал плечами. — Подумаешь, штрафы! Получим премии за выполнение плана и сторицей вернем все, что потеряем на штрафах. Да и потом, девушка, вы разве не знаете, что штраф на управление накладывает национальный комитет? А кому принадлежит управление? Самому национальному комитету! Таким образом, переложим деньги из одного кармана в другой, и справедливость восторжествует! Не так ли?!

Больше он с ней говорить не захотел и просил оставить его в покое.

Она вложила лист бумаги в машинку: желание написать об этом было сильнее всего. Она даже четко видела первые фразы, и в голове ее уже складывалась основа статьи.

Но вдруг опомнилась. Она поняла, что наступает вечер и что, если сейчас она сядет писать, то не закончит и до полуночи. В редакции пусто, она совершенно одна, как будто ее забыли тут в наступающих сумерках, когда все остальные давно сидят в семейном кругу, когда на город, раскинувшийся по обоим берегам реки, опускается летний вечер и приходит время отдыхать, забывать обо всем, встречаться и снова забывать. Почему же она все еще здесь? Собирается восстанавливать справедливость, хочет взвалить на свои плечи бремя чужих ошибок и судьбы других людей?

Она отодвинула машинку и удивленно посмотрела на все еще чистый лист, пока в ней медленно угасало вдохновленное напряжение, вызванное потребностью писать. Нет, сказала она себе. Нет! Ни за что!

Это внезапное решение удивило ее? Впервые, насколько она себя помнит, она взбунтовалась против своей страсти, против своего журналистского заточения. Почему она должна писать именно сейчас, в эти часы, рождающие надежду?! Ведь это подождет, ведь никто уже не посадит вновь вырубленные деревья.

Она торопливо побросала в сумку свои мелочи. В ней росло вдохновение уже иного рода, ей казалось, что за воротами Пресс-центра ее ждет не только теплый душистый летний вечер, но какая-то новая жизнь, которая до сих пор ускользала от нее, пряталась, пока она все писала и писала.

В какое-то мгновение она подумала, что сейчас позовет Мариана Валента и расскажет ему о своем бунте, но тут же отказалась от этой идеи. Нет, он ее не поймет. Это только ее бунт.

Бумаги и записи она оставила на столе. Заперла дверь и спустилась в холл. Она вышла из здания и остановилась в воротах, как оглушенная, ей показалось, что она впервые в жизни видит опускающийся на город вечерний сумрак, слышит запах реки и чувствует, как движется воздух.

Она зашагала по улице в полном смятении от своего добровольного выбора.

Как раз в ту минуту, когда Соня Вавринцова выходила из здания Пресс-центра, в свой кабинет входила заведующая отделом культуры Клара Горанская. Она была в вечернем платье и очень торопилась, потому что в семь вечера в Национальном театре начиналась последняя премьера сезона, а ей еще надо было подготовить отредактированную полосу, поскольку она хотела весь завтрашний день работать дома. Ей надо было прочитать рукописи за сегодняшний вечер, то есть меньше, чем за час до начала спектакля. В последнюю минуту она получила рукопись Кароля Крижана, так что вся страница была укомплектована.

Беседа получилась отличной, но, несмотря на это, она сердилась на Крижана. Он обещал сдать материал еще утром, потом звонил, что принесет после обеда, и она высиживала в редакции в нетерпеливом ожидании, пока он снова не позвонил и не сказал, что принесет его только вечером. Ей пришлось идти домой, чтобы переодеться в вечернее платье, и потом снова возвращаться в редакцию.

Клара читала, позволяя между тем своим мыслям блуждать в голове, как прохожим по оживленным улицам города. За долгие годы работы в редакции она научилась редактировать рукописи, думая одновременно о чем-нибудь совершенно постороннем. На этот раз она думала о Крижане и о том, как великолепно ему удается игнорировать всю редакцию. Его не волнует выпуск газеты, он плюет и на ответственного секретаря, и на главного редактора, и на своих коллег, его волнует только качество материала. У него всегда достаточно времени, он никогда не торопится, не спешит, как будто он вовсе и не журналист. Горанская уже давно была убеждена, что современный человек должен быть поверхностным, что мы просто не можем быть другими. Нет времени.

Она вдруг остановилась и оторвала глаза от рукописи. Подперла голову руками. Почему она об этом думает?

Время жестоко и неумолимо, оно безлико и неподкупно, у него достаточно времени, чтобы блуждать по своим дорогам, у него — да, достаточно, а у человека? Когда же она, Клара Горанская, каждый день терзаемая тоской, напишет свою Великую рецензию? Она невольно взглянула в окно, и ей показалось, что сумрак сгущается зримо, почти осязаемо, как символ текущего времени. Нет, она не успеет. Стемнеет раньше, чем она, оглядевшись, возьмет в руку перо, соберется с мыслями. Завтра, как и сегодня, она будет за чем-то гнаться, куда-то спешить. Куда, собственно? Она ощутила страх. Есть ли еще время? А что, если все-таки быстро, быстро наверстать упущенное?

Это пришло неожиданно, без предупреждения, и застигло ее врасплох, неподготовленную и незащищенную, и ударило словно электрическим разрядом. Она поняла в это короткое единственное мгновение, что ее смятение напрасно и бесполезно, как была бесполезной ее вечная спешка. Поздно. Уже поздно.

Она должна была поступать, как Кароль Крижан, как все эти молодые журналисты с непомерными амбициями, пробивающие себе карьеру и не оглядывающиеся на других; как все это поколение, требующее своей доли в жизни, непримиримое в своих требованиях и в своей правде. Жизнь вытолкнула ее куда-то в сторону, что-то нужное ушло от нее окончательно, и теперь уже бесполезно пытаться догнать, уже нет на это никаких сил.

Она покорно вернулась к письменному столу, села и склонилась над рукописью. Если она поторопится, прочитает материал и вызовет такси, то, наверное, еще успеет к началу последней премьеры в этом сезоне.

— Что вам от меня нужно? — Таня Грегорова угрюмо смотрела на Якуба Якубца. Вы же видите, у меня нет времени, говорил ее укоряющий взгляд, я занятая женщина, у меня ребенок, работа, да и вообще у меня нет никакого желания говорить о разводе, впечатления от которого еще так свежи и болезненны.

Якуб, немного смутясь, повторил свою просьбу: мол, он пишет репортаж о разводах и хочет обо всем этом с ней побеседовать. А чтобы репортаж получился, если можно так выразиться, живым, личным, ему хотелось, чтобы в нем были рассказы людей, которые разводятся, беседы с судьями и социологами, словом, он хочет понять, докопаться до истины, почему все-таки люди разводятся?

— Извините, но вот вы, пани Грегорова, вы могли бы сказать мне, почему разводитесь?

— Это как понимать? — занервничала Грегорова. — Что значит почему? Вы хотите еще раз выслушать доводы, которые я написала в заявлении о разводе? Или… или… что вы, собственно, хотите услышать?

— Ну, что-то такое… — Он почувствовал беспокойство и неуверенность, и не только потому, что пани Грегорова заняла такую непримиримую позицию, но еще и потому, что у нее распахнулась пола цветастого халата, обнажив белое, в синих прожилках бедро. — Хотелось бы знать, что привело к тому, что вы подали заявление о разводе, — отчуждение? недоверие? Может быть, финансовые затруднения? Что?

— Ну… — она колебалась. — Он нашел себе другую женщину. Он жил с другой… Но это, собственно, было уже потом, позднее. Мне кажется, что это было следствием, а причина была где-то… Мы все равно развелись бы.

— Если можно, не могли бы вы рассказать поконкретней…

Она одернула его.

— Как поконкретней? Ради бога… Не могли бы вы оставить меня в покое?!

Он попытался еще раз: пусть пани Грегорова наберется немножко терпения, пусть будет так любезна, что поймет и его, он журналист, он должен писать о разводах…