Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке

— Стоп! — я выложил из карманов все мои финансы. — Тут вот всего двадцать пять.

— А! — весело махнул он рукой. — Спишем!

Он подбил бабки под двадцать пять, а потом опять начал щедро укладывать в мешок крупы, масло, сухари.

— Спасибо…

— Не стоит… поправляйся! Скучно, чай!

— И не говори!

— Сигареты, кофе?

— Можно, — робко согласился я.

Подошел человек в форме, второй помощник:

— Может, пойдешь с нами? Мы сейчас на юг…

— Нет. Придет вельбот, а меня не будет. Ребята станут волноваться.

— А то смотри…

Мы пошли к нему в каюту.

Там двое играли в шахматы.

— Есть книжки, какие не жаль?

Второй помощник отобрал несколько, положил в мешок.

— А хочешь, я тебе на гитаре сыграю, — предложил он.

Я растерялся.

Он достал с верхней койки неимоверно инкрустированный инструмент — сразу можно было догадаться, предмет особых забот, гордости и тщеславия второго помощника. В обоих океанах — Тихом и Ледовитом — нет такого инструмента!

Я ахнул.

Второй помощник расцвел.

Я ахнул и сел.

Второй помощник улыбнулся, довольный, и ударил тихо по струнам. Он пел не морские песни, а геологические, альпинистские и даже туристские, чтобы, как я понял, доставить мне приятное.

Боже, какие отличные парни ходят в нашем океане!

После обеда подошел бот и отвез меня на берег.

Матросы добыли несколько птиц. Сеть проверили за это время дважды. Улов небольшой — все основное я взял утром, полный ящик рыбы был тут же на берегу.

— Возьмите этот ящик, — предложил я капитану. — И вон тот, там соленая рыба, вчерашняя, но на уху пойдет. Вашего-то улова все равно на всех не хватит.

— Спасибо.

Люди на берегу были не столько рады улову, сколько возможности посидеть на земле, покурить у костра, это было сразу видно.

Легкий туман наползал на берег, дело близилось к вечеру.

И тут прибежал запыхавшийся матрос:

— Там… — махнул он в сторону сопки, — там… медведи!

Механик выскочил из бота, и они вдвоем с матросом помчались в конец лагуны к сопке.

Я хотел было объяснить капитану, что это Рыжебокая, рассказать о ней, но тут заметил у механика в руках карабин, а матрос у кого-то успел взять двустволку. Они тяжело бежали по гальке, механик опередил матроса. И тут до меня дошло.

— Стойте!

Я бросился вдогонку.

За спиной слышались шаги, это с трудом поспевал капитан.

— Стойте! — кричал я. — Не стреляйте!

До медведей было метров сто пятьдесят, Механик присел, прицелился, выстрелил с колена. После такой гонки в цель он не попадет, это я знал.

— Дай мне!

Он протянул карабин.

Я вытащил патроны и выбросил их в море.

Рыжебокая с малышами стремительно неслась в гору.

— Это мои медведи… мы тут живем…

Подошел капитан. Он тяжело дышал.

— Да, — сказал капитан оторопевшим матросам. — Это его медведи. Они тут живут.

Мы молча возвращались к боту.

Я помог погрузить рыбу. Попрощался с капитаном. Бот отчалил. Капитан помахал мне фуражкой, я ответил. Механик оглянулся, засмеялся, повертел у виска пальцем.

— Давай, давай! — кричал я ему. — Следи за мотором! — И показал ему фигу.

Я ожидал Рыжебокую, но больше она не появлялась. А потом пришел вельбот.

— Ты хоть фразу какую-нибудь знаешь по-японски? — спросил я Виталия.

Ребята внимательно посмотрели на меня и, видно, решили, что я окончательно спятил в своем одиночестве.

Мишаня

Пятьдесят раз видела Большое Солнце корявая старуха Ильмытваль. Руки ее уже не могут держать иглу, но ножом она орудует исправно, глаза слезятся, а слух по-прежнему чуток, как у молодой волчицы.

Ильмытваль сдирает шкуру с убитого пса Илекеу. Илекеу — Белая Шейка — был стар, ленив и совсем бесполезен в большом хозяйстве Нанывгака. Его шкура пойдет на воротник летней кухлянки и оторочку малахая. Красивым был Илекеу. Баловал его Нанывгак. Кормил хорошо и бил нещадно, пока не убедился, что толку от него в упряжке не будет.

Все-таки Нанывгаку было жаль Илекеу, и он решил, что убьет пса жена. Все равно старухе делать нечего. Он отдал ей свой нож — длинное тонкое лезвие с рукояткой из моржовой кости, а сам ушел в соседнюю ярангу пить чай.

Когда он вернулся, шкура лежала на земле, натянутая на колышки.

Она полежит несколько дней, высохнет, потом Ильмытваль снимет мездру, обработает шкуру оленьими катышками и корой ползучего ивняка, снова натянет и высушит, и можно будет шить Нанывгаку обновку. Ильмытваль поспеет вовремя: в город сдавать колхозную пушнину Нанывгак поедет только через неделю. Все знают, это задание председатель колхоза обязательно поручит Нанывгаку. Так было каждую весну, и каждую весну Ильмытваль шила своему старику обновку.

А город наш как город — не велик, не мал. Зимой здесь лежит снег, летом тает, а в парке культуры и отдыха клетка с медведем. Ни тебе культуры, ни отдыха, ни парка — несколько кустиков, даже не огороженных забором. Зато посредине клетка, а в ней заправдашний белый медведь по кличке Мишаня. Давно он уже не белый. Грязный, чумазый, шерсть свалялась, висит сосульками да клубками.

Год назад совсем маленьким привез его сюда Нанывгак. С тех пор и не видел Мишаню. А Мишаня рос себе потихоньку в клетке и забывал, что он зверь.

Чукотторговский сторож Михеич от тоски да забавы ради добавлял Мишане при кормежке водку в воду и пищу и довел зверя до того, что тот при виде бутылки становился на задние лапы, обнимал прутья, протягивал лапу и просил, глядя тоскливо и заискивающе…

Разбавляли ему водку на одну треть или наполовину, отдавали бутылку, и Мишаня держал ее обеими лапами крепко и бережно, как человек, и пил, как человек, из горлышка, боясь пролить хоть каплю.

Закусывать его тоже научили. Он ел и маринованные огурцы, и помидоры из банок, и копченую рыбу.

Когда Мишаня напивался, то без устали вышагивал по клетке, спотыкаясь на ровном месте, его шатало, он садился на задние лапы и качался, мотая головой, а с языка падала пена.

По утрам Мишане трудно оторвать от лап одурманенную голову. Он лежит и невидящими глазами смотрит на дощатые обшарпанные стены чукотторговских складов. В глазах накапливается влага, и слезы стекают как-то вдруг, одной большой каплей-ручьем.

В глубинах памяти у Мишани сохранилось что-то белое. Наверное, детство. От своего детства он запомнил только белый цвет, такой, что был у снегов, когда он родился той солнечной весной, а может быть, цвет матери-медведицы, такой белой, что не отличишь от снега.

Только это белое, непонятное и осталось в памяти у Мишани, Все он забыл. Забыл, чем пахнет море, чем пахнет свежий ветер и льды, забыл запах свежей крови, от которого раздуваются ноздри и кружится голова.

Он забыл, что он зверь. Забыл, что он хозяин белого безмолвия. Забыл, что не подобает белому медведю валяться в грязи. Ведь он не человек. И никогда нельзя просить, особенно у человека, никогда, даже если вода в бутылке очень вкусная. Все забыл медведь…

А Нанывгак, сдав пушнину, помчался со всех ног к Мишане. Если бы той весной старик не убил медведицу — она бы задрала его. Выхода у старика не было — и медвежонок остался сиротой. Взял его Нанывгак. Думал старик, что у людей зверю будет лучше, и отдал его за три бутылки спирта сторожу Михеичу.

Когда нарты охотников шли в город, Нанывгак посылал Мишане нерпу или свежую моржатину, а если охоты не, было, — то копальхен из своих запасов.

Охотники возвращались и рассказывали, что Мишаня живет хорошо, его кормят, растет он, совсем стал большой и красивый и даже вино пьет, вот уже смешно, научили, а привет твой, Нанывгак, мы ему передали, нерпу он ел, хорошо очень ел.

Спешил старик, как спешат на свидание с очень дорогим человеком.

Нанывгак протянул руку через клетку и гладил, гладил Мишаню по черному носу. Медведь его не узнавал, и в душе старик обижался. Но он был рад встрече, и радость свидания заслонила обиду и вытеснила ее.