Мальчик с Голубиной улицы

— Эй, телефонист! Соедини с папой римским!

5. Курсовое поле

Ярко и победно пылали на солнце красные флаги с серпом и молотом. У дверей на часах стояли красноармейцы в легких полотняных остроконечных шлемах с большими малиновыми звездами.

Снова возник глухой, утробный стук бондаря, снова слышался мирный звон наковальни.

Но чем тише становилось в мире, тем яростнее разгорались бои на улицах городка, словно горячка и азарт прошедшей войны навеки вошли в память, плоть и кровь мальчишек, столько перевидавших в эти годы.

На каждой улице — свой атаман, своя песня, свой боевой клич и свое собственное место плена: иногда это колокольня церкви, иногда забытый верх синагоги, а иногда просто большая бочка.

Берегись зайти на чужую улицу! Из засады вдруг выскочат, схватят и поведут под барабанный бой, приведут, поставят перед атаманом.

— Смирно!

А босой атаман сидит на пеньке, пощипывает несуществующий ус и думает глубокую думу.

— Лазутчик, — докладывает конвоир.

— Призвище! — грозно спросит атаман, вглядываясь в круглое, разрумянившееся лицо пленника с голубыми невинно-хитрыми глазами.

Мальчик смотрит на атамана, хихикает и хлопает себя по коленкам:

— Ой, ой, ой! Важнець!

— Кто такой? — гаркнет атаман.

— Будто не знаешь! — ухмыляется мальчик.

— Отвечай по ранжиру!

— Ну, Вишенка.

— Не нукай — не запряг.

Вишенка испуганно хлопает глазами.

— Бомбу имеешь? — ведет допрос атаман.

— Не.

— Прокламации?

— Не.

— Пулемет Люиса?

— Не.

Атаман смотрит в небо.

— А пулемет Шоша?

— Не.

— Обыскать! — приказывает атаман.

Конвойный лезет за пазуху пленника, так как тот не имеет ни одного кармана.

— Что там? — интересуется атаман.

— Кныш, — сообщает конвоир.

— С чем?

— Чичас, — отвечает конвоир.

— Стой! Стой! — кричит атаман, зная повадки конвоира.

— Это баба дала… Ой! Ой! — визжит Вишенка, глядя, как кныш исчезает прямо-таки в дымящейся пасти конвоира.

— С горохом, — ухмыляясь, сообщает наконец конвоир.

— Знал, что тут запрещенная зона? — сердито продолжает допрос атаман.

— А ей-богу, не знал! — отвечает заплаканный Вишенка.

— Что делал в зоне?

— А что делал? Мотылька ловил.

— Знаем мы ваших мотыльков, — непримиримо отвечает атаман.

— А вот ей-богу, «махаона» поймал. — И Вишенка разжимает кулак.

— Знаем мы вашего «махаона», — говорит атаман, разглядывая большую, с узорчатыми бархатными крыльями бабочку.

— Пакет! — неожиданно решает атаман, свирепо берет бабочку и, щурясь, как бы разбирает на ней таинственные знаки. — Шифр! — заключает атаман.

А на улице уже тревога.

— Наших бьют! Вишенка в плену!

И вот уже забыты каштаны и орехи, закинуты мячи и обручи, отброшены ходули. И бегут из всех переулков и проходных дворов, с туго натянутыми из тонких ивовых прутьев звенящими луками, с бузиновыми пистолетами, — бегут с жаждой мщения и боя Петьки, Леньки, Яшки, Сашки…

На каждой улице свои обычаи, свое вооружение.

Вот на Ракитянской, где жили бондари, мальчишки вооружены обручами, и когда шли в бой, все, как один, с грохотом катили обручи, высокие, как римские колесницы. На Заречье бомбардировали желтыми огурцами. А на Базарной стреляли из амбарных ключей, наполненных спичечной серой. А на Курсовом поле… нет, не всех примут в «Красные бизоны» Курсового поля.

Там, на Ракитянской или Базарной, там, у гостиницы «Лисабон» или парикмахерской «Шик», достаточно прийти и сказать: «Хочу воевать» — и тотчас же гремит команда: «Причислить!» А здесь предстоит еще пройти через руки хромого Макара.

Мальчик, вытянувшись по струнке «смирно», стоял перед Макаром.

Макар испытующе смотрел на мальчика и неожиданно, как пружиной, щелкал твердым, большим, заскорузлым пальцем по макушке. Мальчик приседал и вскрикивал:

— Ой!

— Терпи, казак, атаманом будешь, — говорил Макар. И давал второй щелчок.

— Ой! Ой! Ой! — вопил мальчик.

— Терпи, казак, атаманом будешь, — говорил Макар и щелкал в третий раз.

Если мальчик выдерживал и третий щелчок, Макар говорил:

— Добрый бизон будет.

И вел его к атаману.

— Жмал масло? — спрашивал Микитка.

— Жмал, жмал, — отвечал Макар.

И тогда Микитка командовал:

— Напра-а-ва!.. Нале-е-е-оп!.. Ать-два! Ать-два!..

Мальчик отчеканивал шаг.

— Кру-у-гом!

Мальчик на полном ходу, подымая облако пыли, поворачивался и снова чеканил шаг: «Ать-два! Ать-два!»

— Добре! Веди к казану, — говорил Микитка.

Курсовое поле! Далеко ты уходишь за горизонт, за ту линию, где, наверное, конец света. Курсовое поле все в крапиве, утоптанное стадами, изрезанное глубоким оврагом, в котором после ливня шумит и рычит, унося мутно-глинистую почву, поток.

Сколько я помню Курсовое поле, все оно в колючей проволоке, все изрыто окопами, в которых валяются черные каски; в траве рассыпаны стреляные и нестреляные гильзы. Можно найти и гранаты и даже наполовину зарывшийся в землю снаряд, или вдруг маской, снятой с лица войны, взглянет слепыми стеклами немецкий противогаз.

Курсовое поле стояло табором, как Запорожская Сечь.

Здесь ни с кем не цацкались. Здесь не слышно было: «Котя, иди пить какао!» или: «Шуша, надень калоши!» Здесь в любую погоду босые, без шапок мальчики сидели вокруг костра.

С ближайшего баштана, как ядра, выкатывали кавуны.

Микитка брал в руки кавун, с силой сжимал его ладонями, прижимал к уху и слушал.

— Звенит? — спрашивали мальчики.

— Звенит! — отвечал Микитка.

— Режь!

Микитка, поплевав на руки, прижимал кавун к груди, кривым сапожным ножом аккуратно разрезал его и щедро раздавал всем огромные, живокипящие красным соком ломти.

Вокруг ходили собаки, и ржали распряженные кони, и ветер подымал пыль и нес перекати-поле.

Здесь никого не звали по имени, только кличкой.

— Привет, Суслик!

— Давай на кулачки, Звонок!

— Здорово, Вонючка!

Был здесь и Ежик, и Чижик-пыжик, и Щелкунчик, был и Мокий, и Ремень, и Иваша Ушастый, и краснощекий Васька Пузырь, и Муля Родимчик — добрый мальчик с вьющимися волосами, и черноглазый ассириец Кепрюлю.

— Алле! Шепетовка! Говорит Жмеринка!

Через бахчу натянут туго звенящий шпагат полевого телефона.

— Шепетовка! Шепетовка! — взывал мальчик в ваксяную крышечку с лаковой рожей арапчонка.

Прижми к уху крышечку — и услышишь гудение ветра, и напряжение расстояния, и чьи-то непрерывные крики и команды.

— Аллё! Аллё! Шепетовка, слухай!

— Слухаю! — отвечали с той стороны поля.

— Шепетовка у провода, — говорил телефонист, передавая Микитке аппарат.

Микитка подтягивал штаны и солидно, как это полагается командарму, прежде чем начать разговор, продувал телефонную трубку.

— Доложить пропозицию, — приказывал Микитка.

— Что? Что? — переспрашивали с той стороны поля.

— П-р-о-п-о-з-и-ц-и-ю! — кричал во весь голос Микитка. — Оглох, чертова кукла!

И хотя крики слышны на все поле, телефонисту кажется — он это услышал именно в телефонную трубку.

— Приняты меры! — на всякий случай отвечали с той стороны поля и широко улыбались.

— Глядеть в оба! — приказывал Микитка и тоже, довольный разговором, улыбался.

— Стройси-и!..

Микитка в картузе с козырьком назад обходил фронт, по дороге коленкой тыкая в животы, и то и дело слышался его начальственный окрик:

— Пузо! Пузо!.. Ниже зад, Кошечкин!

И печальный отклик:

— А цо, я виноват?

— Отставить! Разговорчики!

Суровая, мужественная тишина.

Стояли в полном вооружении, с палками, как ружья приставленными к босым ногам. У иных на поясе висели колоссальные портновские катушки — это пулеметы; у других длинные амбарные ключи на шпагате, как на револьверном шнуре. А у кого и противогаз, настоящий, боевой, — серая резиновая мертвая маска с тяжелым ребристым шлангом и зеленой коробкой.