Интерконтинентальный мост

Петр-Амая посматривал на часы и торопил время.

Наконец, приблизительно в половине шестого вечера, Петр-Амая еще раз принял душ, надел чистую рубашку и спустился вниз.

В вестибюле его уже ждала Мэри Гопкинс.

— Если разрешите, я вас повезу, — предложила она.

— Но я не хотел бы вас затруднять на обратном пути.

— Мне будет приятно оказать услугу земляку Евгения Таю, друга моего деда, — с улыбкой сказала Мэри.

В дверях они почти столкнулись с парой. Петр-Амая сразу узнал Перси Мылрока, но подругу его видел впервые — белокурая, тоненькая, стройная, она походила на статуэтку, хотя ее лицо лучилось живой улыб: кой. Перси был занят разговором с ней и не заметил Петра-Амаю.

Мэри Гопкинс повела машину новой, незнакомой дорогой.

— Тот дом, в котором вы побывали в гостях у Кристофера Ноблеса, — рассказывала Мэри, — принадлежал моему деду до конца прошлого века. В тот год, когда он впервые встретился с Евгением Таю, случилось страшное несчастье: дед катался на лыжах с дочкой, которой уже было восемь лет, вон там, на другой стороне шоссе, в лесочке. На обратном пути девочка замешкалась, и тут из-за поворота на полном ходу выскочила большая грузовая машина. Шофер уже ничего не мог поделать. Девочка умерла мгновенно. Дед страшно переживал, и даже были опасения, что он может потерять разум. Но слава богу, все обошлось. Родился мой отец — Айзек, но память о погибшей любимой дочери жила всегда, особенно в старом доме. Тогда моя бабушка Джейн решила построить другой дом. Вот туда мы и едем. Старый дом остался во владении нашей семьи, и он, слава богу, не пустует; приезжие профессора живут в нем.

Дом Гопкинсов по своему возрасту приближался к веку, но, видно, построен основательно и прочно. Большой сад благоухал цветами, и перед огромными, доходящими до земли окнами летней гостиной-веранды ярко зеленел травяной газон, пересеченный выложенной яркими керамическими плитками дорожкой, ведущей от асфальтированного проезда. Створки окна-двери были гостеприимно распахнуты.

В гостиной-веранде было полно народу, и на Петра-Амаю сразу же обрушилось обилие разнообразнейших лиц. Благодаря отличной памяти он к концу церемонии знакомства уже держал в голове полтора десятка имен, прилагаемых к ним определений и даже мысленно успел разделить их на несколько категорий. В основном, это были университетские профессора, представители деловых кругов индейской корпорации «Дойон лимитед», несколько студентов. Знакомым был лишь Кристофер Ноблес, уютно сидящий у ярко пылающего камина. В ярангах старого Уэлена в летние теплые дни горит костер, но лишь для того, чтобы согреть на нем еду. А тут во всепожирающем огне сгорали прекрасные березовые поленья. Петр-Амая знал; такое могли позволить себе лишь состоятельные люди.

Хозяин, высокий подтянутый господин неопределенного возраста повел показывать дом. Собственно, демонстрировался не дом, а внушительная коллекция разных эскимосских реалий; от женского ножа-улыка, каменных жирников, изделий из моржовой кости, украшений, наконечников гарпунов и целых, уже оснащенных орудий морского промысла до скульптуры в натуральную величину эскимосского охотника, одетого во все зимнее. Лицо его, по замыслу создателя этого экспоната, должно было отражать типичные черты арктического жителя. Он удивительно походил на Сашу Вулькына. Такой же муляж Петр-Амая видел в Париже, в музее имени Жана Маллори, известного этнолога прошлого века. Тогда он поспорил с хранителем музея, доказывая, что нехорошо и оскорбительно для живых народов выставлять их подобие на всеобщее обозрение. Петр-Амая даже пригрозил выставить в Анадырском музее фигуру белого человека, одетого так, как они одевались в начале прошлого века.

Обитатели дома не только бережно хранили, но и пополняли коллекцию, собранную неустанными трудами Майкла Гопкинса. Она могла составить целый отдел какого-нибудь крупного музея.

Понимая, что все это нужно, и наука тут занимает главенствующее место, Петр-Амая тем не менее каждый раз, посещая этнографические музеи, обозревая выставки, знакомясь с коллекциями арктических культур, испытывал какое-то неловкое чувство, почти унижение, скрытую обиду — и все это грустным облачком ложилось на душу.

У противоположной от стеклянной стены на столах была расставлена еда, на отдельном столике сверкали разноцветные бутылки с напитками.

— Я хотел устроить угощение на манер эскимосско-индейского потлача, — с затаенной гордостью сообщил хозяин.

Однако кушанья, выставленные в доме Гопкинсов, были выдержаны в духе последних рекомендаций научного питания. У каждого блюда белела бумажка с указанием калорийности, содержания витаминов и микроэлементов. Петр-Амая с затаенной радостью подумал, что до такого еще не дошло в арктических районах, и его земляки по возможности обходились тем набором естественных продуктов, которые могла предложить им окружающая природа.

Поначалу гости, занятые едой, обменивались лишь короткими репликами, замечаниями. Мэри поднесла тарелку Кристоферу Ноблесу.

Старик на вид был совсем плох, и, движимый состраданием и сочувствием, Петр-Амая подошел к нему.

— Да и огонь тоже останется, хотя… и он тоже умирает, — услышал Петр-Амая сказанное стариком как бы про себя.

Он не знал, как на это реагировать.

— Вернувшись в Вашингтон, я вынужден буду поселиться в Доме прощания, — грустно произнес Кристофер Ноблес. — Боюсь, что мне не доведется увидеть Книгу. Врачи обещали мне лишь несколько месяцев жизни…

По всей видимости, душевный подъем, начавшийся в прошлом году, когда весть о строительстве моста всколыхнула весь мир, был последним в долгой жизни Кристофера Ноблеса…

Петр-Амая хотел было запротестовать, произнести слова утешения, подбодрить, но язык не поворачивался; вид у старика был уже нездешний. Дома прощания появились в Америке в начале восьмидесятых годов прошлого столетия и первое время предназначались для безнадежно больных раком. Чаще всего туда переселялись еще относительно молодые люди, которые коротали последние дни в полном сознании своего неизбежного ухода из жизни. Знакомясь с периодикой того времени, Петр-Амая с интересом читал многочисленные статьи за и против этого нововведения. Одни считали, что это правильно, гуманно и научно. Другие же спрашивали: как можно отнимать у человека надежду? Как можно заранее хоронить еще живого человека? А если завтра, а быть может, даже в этот час или минутой позже раздастся ликующий возглас: открыто средство продления человеческой жизни! Открыта дорога к бессмертию! Мистер Ноблес, скиньте вашу изношенную телесную оболочку и выберите то, что вам подходит по душе, чтобы продолжить дальше вашу жизнь!

— Дамы и господа!

Все повернулись к хозяину дома.

На столике, на котором обычно развозили напитки для гостей, лежало несколько увесистых пакетов и папок.

— Мне доставляет громадное удовольствие передать мистеру Петру-Амае Теину, главному редактору книги о строительстве Интерконтинентального моста, некоторые архивные материалы, хранящиеся в нашей семье и собранные нашим незабвенным предком, прекрасным ученым и человеком Майклом Гопкинсом. Я хочу вам напомнить некоторые вехи из жизни этого замечательного человека. Родители Майкла Гопкинса — преподаватели древнееврейского языка Берлинского университета — были вынуждены бежать из этой страны в те годы, когда власть в Германии захватил Адольф Гитлер, ввергший затем мир в пучину второй мировой войны. Мальчику было около десяти лет, когда бежавшая из нацистской Германии семья обосновалась в Сиэттле. Здесь Майкл Гопкинс поступил в университет Джорджа Вашингтона и блестяще закончил его, специализируясь на скандинавских языках, в частности на исландском. Это был выдающийся лингвист своего времени. Несколько лет он совершенствовал свои знания в университетах уже послевоенной Германии, в Исландии. Возвратившись в Соединенные Штаты Америки, тогда еще молодой Майкл Гопкинс принял предложение Аляскинского университета и возглавил только что созданный центр по изучению местных языков Аляски. Он изучил главнейшие языки местных жителей штата, составил их грамматическое описание, опубликовал карту распространения языков коренных жителей Аляски. Другому этой работы и этой научной славы хватило бы на всю жизнь. Но Майкл Гопкинс продолжает работать, он обращается к языкам арктических народов Аляски и северной Азии. В те годы создаются письменные системы для эскимосского языка. Майкл Гопкинс широко использует опыт советской науки, представители которой создали письменность для более чем двадцати малых народов Севера еще на самой заре установления Советской власти. Таким образом, Майкл Гопкинс стоял у опор того невидимого культурного и исторического моста, который в наши дни завершается возведением Интерконтинентального моста двумя нашими дружественными странами. Майклу Гопкинсу принадлежат следующие слова: «Если так уж случилось исторически и географически, что наши обе великие страны соприкасаются только в районе Берингова пролива, то было бы прекрасно, если бы климат взаимоотношений, установившийся в этом районе на протяжении тысячелетий, оказывал благотворное влияние на климат отношений между нашими великими странами».