Тронка

Бражиха сосредоточенно орудует черпаком, но сурово сомкнутые губы ее невольно вздрагивают в улыбке. Не впервые ей слышать от мужа эту песню. Еще в Каховке слышала: «Построю и больше не буду». И на Ингульце слышала: «Брошу, к чертям, кладовщиком или завгаром пойду…» А после того снова, как цыган, перекочевал сюда и ее потащил, чтобы вдвоем пробиваться к этим легендарным, никогда не виденным ею Семи Колодезям. Слушая мужа, она и о деле не забывает:

— Забирай, муженек, компот да освобождай место.

Обедает Брага за одним столом с сестрой и с Линой. Под навесом, где стоят столики, тесно — тут толкаются, смачно хлебают, утираются ладонями, всюду Лина видит замызганные майки, перепревшие от пота безрукавки, видит простые трудовые лица, лоснящиеся потом, темные от загара шеи, которые уже и солнце не берет. Вот громко чавкает бульдозерист Закарлюка, молча с жадностью тянут из мисок другие механизаторы: Волкодав, Штанько, Барыльченко, Фисунов; рядом с Линой примостился усатый Куцевол, и она совсем близко видит руки с толстыми короткими пальцами, на которых пообломаны ногти. Такие же руки и у Левка Ивановича, они огрубели, сплошь покрыты ссадинами. Лину в первые дни все это коробило, а теперь ей даже как-то уютно среди этих плеч, лиц, приятно класть свои тонкие усталые руки рядом с их огрубевшими в работе, натруженными на рычагах руками. «Разве же не в них, не в этих руках, — думает она, — вся сила и богатство трудового человека, который добывает ими не только свой хлеб, но еще и возможность ни перед кем не заискивать, не криводушничать? Именно они, эти руки в ссадинах, дают человеку право жить без лжи, без угодничества, без всего такого…»

Брага ест молча, серьезно, лицо его продублено ветром и солнцем, а около прищуренных глаз уже лучатся морщинки — свидетели нелегкой, видно, жизни. «Сколько живу, все на передовой, потому что тут человеку самая большая выгода, — как-то пошутил он. — И место тепленькое, и никто на него не позарится…»

На строительстве у него место не просто тепленькое, а прямо-таки горячее — в одежду, тело въелась степная пыль, майка на широких плечах прокипела солью, потом, мазутом. Тетка Катерина порой даже оправдывается за эту его майку перед девушками:

— Ей-же-ей, через день стираю! А только смену отработает — снова такая же.

Всем здесь известно, что во время войны их бригадир был подрывником в партизанском соединении, принимал участие в героических рейдах в североукраинских и белорусских лесах, и жена его, эта тетка Катерина, тоже оттуда, из Полесья, и тоже бывшая партизанка.

Съев суп, Левко Иванович принимается за макароны с котлетами, которые попались ему до черноты пережаренные.

— Поштурмуем теперь эту жужелицу, — говорит он и кричит к выдаче: — Жена! Забыла свежих помидорчиков положить!

— В Брылевке помидоры, — слышится оттуда.

— Тогда огурчиков…

— Огурчики в степи. Начснаб не насобирал.

— Помидоры где-то перезревают, огурчики желтеют, а вы…

— Ешь, муженек, и не привередничай!

Брага сокрушенно качает головой.

— Точнехонько как в той притче: ребенок хлеба просит, а мать: «Воды выпей». — «Не хочу воды». — «А, постреленок, трясця твоей матери, ты еще перебирать?» Дайте книгу жалоб, я благодарность вам запишу.

— Не к нам, к начальнику рабснабжения все претензии, — отрезает вторая кухарка.

— Сколько ни критикуют того начальника рабснабжения, а с него что с гуся вода, — говорит Василинка, как всегда с бесконечным эпическим спокойствием.

Лину всякий раз поражает в ней это спокойствие, уравновешенность. Василинка и делает все без суеты, и разговор ведет неторопливо, и обедает без спешки, она как будто и Линину нервозность утихомиривает своею степенностью, успокаивает ровной, тихой улыбкой и здоровым взглядом на мир.

— Вот она, наша с тобой жизнь, Куцевол, — принимаясь за компот, говорит Брага товарищу, который на это только шевельнул ржавопроволочными усами. — Вот куда загнала нас с тобой погоня за длинным рублем!

— Не наговаривайте на себя, Левко Иванович, — усмехнулась Лина, которая не впервые уже слышит об этом длинном рубле.

— Не веришь? Слышите, она думает, что чистой воды романтика нас сюда привела. Вот они, герои, степная гвардия, так она думает о нас. Даже жилы трещат у Браги, так он рвется вперед, чтобы побыстрее своим роботом снести Турецкий вал и дать воду степям. Еще раз взять штурмом Перекоп: отец брал тот, а сын этот! А герои твои, девушка, в это время думают о том, что завтра получка да что после нее хорошо было бы в Копани в чайную шугануть… Разве не так, Барыльченко? — обращается Брага к угрюмому бульдозеристу, обедающему за соседним столиком. — Правду ведь я говорю, что длинный рубль нас сюда привел?

— Я не слыхал.

— А ты, Кузьма?

Кузьма Осадчий, смачно уплетая за обе щеки свой горох, отрицательно вертит головой, расплывается над миской в ухмылке:

— Вы меня, дядько бригадир, на этом не купите, — и продолжает хлебать дальше.

У него сегодня хорошее настроение. Не оставляет это настроение Кузьму с того самого дня, как парень, совершенно освободившись из-под отцовской опеки (отца его перевели бригадиром на хозяйственный канал), самостоятельно сел на бульдозер, с «отцовской шеи на железную перелез», как выразился по этому поводу Египта. Правда, с новым бульдозером Кузьма еще не совсем освоился, справляется с ним пока с горем пополам, но все же справляется и норму, хоть с большой натугой, выполняет.

— Смотрите, чей это бульдозер угнали? — кричит вдруг от крайнего стола Супрун, водитель тягача. — Кузьма, твой!

И хоть Кузьму на этом ловят не впервые, он снова под общий хохот дергается и невольно оглядывается в ту сторону, где на валу нерушимо сверкает ножом его новый стальной гигант.

— А вон и черногузы [7] тянутся обедать, — говорит Куцевол, кивая на группу археологов, которые, появившись из-за кургана, приближаются к котлопункту.

Впереди, в самом деле как черногуз, ковыляет длинноногий их начальник, а за ним следует группа его сотрудников — три женщины с оголенными плечами да еще студент в войлочной конусовидной панаме. Он идет в одних трусах, как будто бы здесь пляж. Археологи ведут на кургане раскопки, перебирают косточки каких-то далеких предков, торопятся, потому что должны завершить свою работу, пока не подошли бульдозеры.

— Вишь, какие Адамы и Евы, — роняет недовольно Волкодав. — В городе такой вольности себе не позволят, а тут кого им стесняться? Людей нет, одни бульдозеристы кругом.

— Пусть себе загорают, кому какое дело! — вступается за археологов Василинка, хотя сама она, как и Лина, относится к этому неодобрительно.

Археологи, ступив под навес, вяло здороваются, старший даже снимает кепку, из-под которой засияла белым гребнем седина, а голоногий студент в своей дурацкой панаме из какого-то кавказского козла, поигрывая тощими мускулами, иронически кивает спутницам на Линину надпись о вежливости. А когда получают обед, тетка Катерина прямо в глаза замечает всей компании, особенно бесштанному студенту и женщинам, бесстыдно обнажившим свои пятнистые облезлые плечи:

— Придете еще раз в таком виде — обеда не дам. Тут не пляж.

Бульдозеристы с крайнего стола деликатно освобождают места женщинам-археологам, невзирая на их слишком оголенные спины, которые и впрямь облезают, как на ящерицах. Начальнику раскопок, человеку пожилому, жилистому, тощему, как будто он постоянно недоедает, тоже дали место. Не нашлось места только для студента — пусть, дескать, постоит, чтобы впредь не воображал себя таким умником: сам пришел в столовую без штанов да еще смеет кивать на их плакат над окошком!

— Ну, что же вы сегодня откопали? — спрашивает Брага старшего археолога, которого почему-то считают профессором, хотя никто точно этого не знает.

— Да ничего особенного, — без энтузиазма отвечает ученый, и его сухое, землистое, с запавшими щеками лицо становится и вовсе постным.