Наследники

«Настенька-Настёнка…»

— Громоздкий, що з вами? — встревоженно спросил подошедший Добудько, увидев странное выражение на лице Селивана.

Но тот не ответил. Молча встал в строй рядом с Иваном Сычом, тоже с беспокойством взглянувшим на односельчанина.

Раздалась команда, и снег вновь заскрипел под тяжелым шагом уставших солдатских ног.

…А наутро, проверяя заправку коек, старшина заметил на сморщенной, измятой подушке рядового Громоздкина небольшое мокрое пятно.

Шли дни. Они складывались в недели, а полковник Лелюх все еще не решался сообщить жене и детям, что его отъезд в Москву отменен. Он и сам не смог бы точно назвать причину, по которой оставлял семью в неведении. Скорее всего смалодушничал: хотелось как можно дольше оттянуть то время, когда придется сказать правду и когда Елена Дмитриевна, казня себя, будет тщательно скрывать от мужа свое огорчение и даже уговаривать его, чтоб он не огорчался, — так она поступала всякий раз, когда Лелюх не по своей вине причинял ей боль. Он это понимал и поэтому страдал не меньше жены.

В квартире все давно было приготовлено к отъезду. В маленькой прихожей, у самой двери, стояли пузатые чемоданы в ожидании, когда их погрузят в машину. Даже кухонная утварь была упакована бережливой хозяйкой, которой в завтрак, обед и ужин приходилось бегать теперь к соседям и брать у них на время посуду. Неудобств было много, но Елена Дмитриевна не желала распаковывать вещи — уж больно хорошо они уложены ею. К тому же упакованные вещи поддерживали иллюзию скорого отъезда. Но отъезд затягивался, и Елена Дмитриевна боялась спросить отчего. Только все чаще останавливала на муже свои большие темные глаза, и это был ее немой вопрос, на который Лелюх быстро отвечал, краснея и сердясь на самого себя:

— Скоро, Елена, скоро…

Еще тяжелее было объясняться с ребятами. Колька и Ванька просто с ума посходили, даже ночью просыпаются и спрашивают:

— Папа, ну когда же мы поедем?

Лгать детям Лелюх не мог, и он либо делал вид, что не слышит их вопроса, либо уклонялся от прямого ответа, искусно переводя разговор на другое.

Однако всему приходит конец.

Полковник чувствовал, что дальше скрывать невозможно, и решил сегодня же, как только вернется домой, сказать жене и детям всю правду. Он даже поспешил на квартиру, не успев закончить каких-то дел.

Подойдя к двери, Лелюх остановился, собираясь с силами. Потом энергично потянул ручку. Первое, что он обнаружил в прихожей, это отсутствие чемоданов, которые привык видеть тут. Потом заметил плачущих Кольку и Ваньку. Потом вышла из комнаты Елена Дмитриевна. Непривычно чужие глаза ее были сухи.

— Что тут у вас случилось? — спросил Лелюх, шагнув следом за ней в комнату, и смутился, устыдившись праздности и никчемности своего вопроса.

— Ничего, — тихо сказала Елена Дмитриевна, стараясь не глядеть на мужа.

— Значит, ты уже все знаешь?

— Знаю, — сказала она, спрятав в себе что-то такое, чего Лелюх не понимал.

— Кто вам сказал? — спросил он, чувствуя, что ему делается уже совсем не по себе, и строго посмотрел на жену, потом на все еще всхлипывающих ребятишек.

— Разве это важно? — сказала Елена Дмитриевна все тем же обманчиво равнодушным голосом.

Ей поведала обо всем Римма Григорьевна, жена майора Шелушенкова, но Елена Дмитриевна почему-то решила не говорить об этом мужу.

— Ну хорошо. Теперь ты знаешь все. И… надо все это забыть и жить по-прежнему. Вот! — Он подошел к жене, чтобы обнять ее, но она отстранилась и, закрыв лицо руками, быстро ушла в спальню — за фанерную перегородку.

«Вот тебе раз!» — страшная обида на жену мгновенно вспыхнула в сердце Лелюха. Он закричал:

— Так что ж, по-твоему, я сам отказался ехать?! Я кто: военный или не военный?! Что ты там молчишь? Собирай свои чемоданы и поезжай куда хочешь, я тебя не задерживаю! Слышишь, собирай!..

Колька и Ванька, испугавшись, перестали плакать и притихли на оттоманке.

Елена Дмитриевна тоже молчала за фанерной перегородкой.

Лелюх еще некоторое время стоял в комнате, не зная, что делать. Затем быстро вышел на улицу и направился в штаб полка.

Начальник штаба принес в красной папке бумаги на подпись. Полковник полистал их рассеянно и попросил оставить его одного. Задумался. Раздался телефонный звонок. Звонил Климов. Готовилось собрание партийного актива дивизии. Докладчик — генерал Чеботарев.

— Хорошо, если б выступили и вы, Петр Никитич, — сказал Климов и долго ждал, но телефонная трубка у Лелюха молчала. Потом она ответила сердито:

— Ладно. Подумаю.

И свершилось чудо: сказав эти слова, Лелюх почувствовал, что в груди у него стало просторнее, что ничего непоправимого не произошло, что все это сущие пустяки, и что главное — это то, что он по-прежнему командует гвардейским полком, и что полку этому, то есть сотням разных людей, он, полковник Лелюх, очень нужен, и что это в конце концов важнее всего на свете!..

И, как часто случалось с ним и раньше в трудные минуты, Лелюх физически ощутил в себе жажду деятельности, жажду «работанья», как он сам называл это свое состояние.

Полковник раскрыл красную папку и стал читать и подписывать бумаги. Один документ с грифом «Совершенно секретно» он читал особенно внимательно. В нем говорилось, что на лето намечаются межокружные учения с применением атомного оружия и что от дивизии генерала Чеботарева будет послан на учения один мотострелковый полк. Какой именно полк будет послан, решит специальная комиссия, которая прибудет из Москвы для инспекторской проверки соединения.

И хотя раньше Лелюх слышал от генерала о возможности таких учений, горячий ток прошел через все его тело. Первой мыслью, вспыхнувшей в его мозгу, была мысль:«Мой полк!», и тут же пронеслась другая:

«Страшновато. Такого еще не бывало…» Но первая мысль оказалась сильнее второй и с того дня редко уже оставляла Лелюха. И какими же ничтожными показались ему ссора с женой и все переживания, вызванные внезапной задержкой отъезда в Москву!

Лелюх тотчас позвонил к себе на квартиру:

— Лена… Ленок! Послушай, дурочка, что я тебе скажу по секрету! Я тебя очень и очень люблю!

Елена Дмитриевна не успела ничего ответить — в кабинете Лелюха грохнула телефонная трубка. Теперь женщина не могла удержаться и дала полную волю слезам. Слезы лились ручьями, а глаза были счастливые и смеялись, как у ребенка в момент перехода от плача к улыбке.

Лелюх же, весь какой-то упругий, сосредоточенный, испытывая знакомую ему физическую радость «работанья», уже обсуждал со своими заместителями мероприятия, которые нужно было осуществить перед тем, как начать негласную и незримую борьбу с другими полками за право участвовать в необычных летних учениях. Его настроение немедленно передалось подчиненным, и это еще больше веселило и возбуждало полковника. Он приказал созвать на 19.00 совещание с участием всех начальников служб, командиров батальонов, рот, батарей и специальных подразделений, а сам пошел на учебное поле.

Учебное поле казалось пустынным, и командир полка не сразу увидел на нем четыре серые точки. Точки эти шевелились. Лелюх направился к лежавшим на снегу людям и остановился в нескольких метрах от них. Троих он узнал сразу — лейтенанта Ершова, старшину третьей роты Добудько и командира отделения сержанта Ануфриева, которого недавно фотографировали при развернутом знамени части. Лелюх стал наблюдать за действиями командиров и одного солдата.

Добудько то отбирал карабин у своего соседа слева и что-то показывал, прицеливаясь, то вновь возвращал его солдату. Оттуда до полковника доносилось:

— Так… так! Не сваливайте приклад вправо… так! Следите за мушкой, щоб точно посреди прорези… Добре! Не ожидайте выстрела. Хай он для вас внезапно. Так… А ну еще. Так!.. Мы з вас, Громоздкин, настоящего снайпера сделаем. Верно ведь, товарищ лейтенант? От побачите. Это уж точно!

Лелюх потихоньку отступил назад и направился на другой конец учебного поля, где остальные солдаты третьей роты занимались тактико-строевой подготовкой.