Все равно будет май

— Запомните главное: надо взять непременно офицера. Приказ дивизии. От рядового фрица толку мало. Они только глаза пучат и от страха еле языком ворочают: «Гитлер капут!», «Гитлер капут!». Как будто мы и без них не знаем, что Гитлеру капут. Офицера надо взять!

— Сделаем такую штуку, товарищ капитан. — И Карайбог встал, понимая, что инструктаж окончен. — Не в первый раз.

— Только не хвастайся, Семен, — нахмурился командир роты, которому тон, каким говорил старший сержант Карайбог, показался слишком самоуверенным. — И предупреди своего дружка Шугаева, чтобы полегче автоматом орудовал. В прошлый раз он так огрел гитлеровца, что два часа пришлось откачивать.

— Хватка у Назара заройская, — с усмешкой, как о небольшом изъяне своего подчиненного, пояснил Карайбог.

— Выходите после двенадцати. К часу доберетесь, немецкие часовые к тому времени дремать начнут. Их через каждые два часа сменяют.

— Знаю!

— Так я надеюсь.

— Не беспокойтесь, товарищ капитан. Сделаем в лучшем виде! — повторил Карайбог и даже попытался прищелкнуть каблуками. Но на ногах валенки, и щелчка не получилось. — Приведем тепленького, как из бани!

Весь день Фогель пребывал в отличном расположении духа. На мрачном фоне безрадостного окопного существования наконец-то появилось светлое пятнышко. В роту привезли рождественские подарки фюрера. Правда, на сей раз они оказались бедноватыми. Даже ему, обер-лейтенанту, досталась только бутылка шнапса, пара банок тушенки, десяток пачек сигарет да рождественские открытки с изображением белокурых и толстозадых девиц, похожих на поросят.

Но дело не в подарках. Привезший их Мюллер после пятой рюмки доверительно поведал, что у него в Берлине есть «рука». Стоит только замолвить словечко, и Фогеля переведут на Западный фронт, куда-нибудь в Бельгию или даже во Францию.

Вот было бы здорово!

С благоговением, преданностью и распирающей грудь сладкой благодарностью смотрел Фогель на гостя, который, спустив штаны и расстегнув теплый вязаный жилет, беззаботно спал на топчане. Из полуоткрытого рта Мюллера медленно ползла рыжая сонная слюна, несло перегаром шнапса и ливерной колбасой.

Как Фогель завидует этому ловкачу! Такой всю войну просидит в Берлине, будет каждый день пить шнапс, курить сигареты и щупать проголодавшихся колбасниц. Завтра Мюллер укатит в тыл, а он, Фогель, останется в страшном русском лесу, где за каждым деревом прячется смерть, где каждый сугроб может оказаться снайпером или партизаном.

Вздохнув, Фогель снял сапоги, натянул по домашней привычке на ноги тапочки и лег на топчане рядом с Мюллером. Мечтательное настроение овладело им. Надо завтра утром еще больше задобрить Мюллера. Придется подарить ему золотые серьги, добытые во время прочесывания одной деревни в поисках партизан. Правда, эту вещичку он берег для Марты, но глупо скупиться, когда подворачивается счастливый случай. Может быть, задобренный подарком, Мюллер выполнит обещание. А серьги еще будут…

Убаюканный радужными надеждами, Фогель, наконец, задремал. Приснился ему праздничный, святочный сон. Будто он совсем не на Восточном фронте, не в русском лесу, а в Париже. Сидит в кабачке, пьет французский коньяк. На коленях у него игривая, как котенок, парижаночка. Черт побери! Настоящая жизнь!

Шли гуськом. В белых маскхалатах, похожие друг на друга, бесшумно, как тени на экране, скользили среди заснеженных елей. Низину и замерзшую реку переползли по-пластунски. Когда вспыхивала очередная ракета, ничком неподвижно лежали в снегу и даже в десяти шагах нельзя было отличить их от снежных сугробов.

Натолкнулись на проволочное заграждение. Карайбог быстро и привычно перекусил щипцами ржавую колючку. Теперь ползли по одному следу, осторожно огибая каждую подозрительную кочку — немцы мин не жалеют.

Подползли к брустверу первой траншеи. Неожиданно на фоне снега показалась голова. Немецкий часовой приплясывал у своего пулемета.

Зажав в зубах нож, улучив удобный момент, Назар Шугаев свалился на голову гитлеровца. Глухое мычание, короткая возня, и незадачливый пулеметчик неподвижно лежит на дне траншеи.

— Давай, ребята! — приглушенно окликнул Назар.

Так же бесшумно и остальные разведчики сползли в траншею. Теперь крались по траншее, держа наготове гранаты и автоматы.

Карайбог, шедший впереди, услышал шаги. Прижался к стене траншеи. Гитлеровец из темноты гнусаво окликнул:

— Карл?

Неизвестно для чего Карайбог тоже прогнусавил:

— Гут!

И с размаху ударил фашиста прикладом автомата в лицо. Немец упал. Карайбог для верности ударил еще раз по затылку. Гитлеровец притих.

— Скорей, скорей! — и Карайбог побежал по ходу сообщения, зажав в руке гранату.

Выбрались из траншеи, поползли через кустарник, весь исполосованный черными стежками тропинок. От снежных сугробов попахивало дымом. Блиндажи. У входа в один блиндаж виднелся часовой с автоматом. Значит, офицерский. Карайбог пополз к часовому. Услыхав шорох, часовой вскинул автомат. Но выстрелить не успел. Ефрейтор Денисов прыгнул на часового и схватил за горло. Ему на помощь бросился рядовой Васильчиков.

Не дожидаясь исхода схватки, Карайбог, Шугаев и Гнедышев вскочили в блиндаж. На маленьком столике, среди пустых бутылок и объедков, чадила лампа.

— Святки праздновали, сволота! — Назара кровно обидело, что гитлеровцы на его родной земле празднуют святки.

— Берите одного, а я другого! — скомандовал Карайбог и бросился на обер-лейтенанта Фогеля.

Черномазенькая парижаночка, сидевшая на коленях у разомлевшего Фогеля, вдруг схватила его, доброго сентиментального немца, за горло и стала душить. Фогель застонал и проснулся. Где Париж? Где девочка? Верхом на нем сидит кто-то огромный в белом маскировочном халате и тычет в рот дуло автомата.

Как в тумане, увидел он ловкача Мюллера, который с поднятыми руками стоял в одних теплых подштанниках посередине блиндажа и блеял, бессмысленно выпучив мутные глаза.

— Выходи! — скомандовал Карайбог и подтолкнул к выходу Фогеля.

Покидая блиндаж, Назар еще раз глянул на столик, где валялись остатки вчерашнего рождественского офицерского ужина и в сердцах сплюнул:

— Попраздновали, гады!

Обратный путь не был так удачен. Обнаружив убитого пулеметчика, гитлеровцы подняли тревогу. Одна за другой взметались в небо осветительные ракеты, затарахтели пулеметы, трассирующие пули дырявили ночную темень.

Подгоняя пленных, разведчики бросились к реке. Но сзади, строча из автоматов, оглашая разбуженный лес криками, бежали гитлеровцы.

Карайбог оглянулся. Гитлеровцы все ближе. А «языки» едва плетутся. Тот, что в тапочках, еще держится, а белесый совсем распустил сопли, хнычет, того и гляди, плюхнется в снег. Кому-то надо прикрыть отход группы, задержать гитлеровцев. Но кому? Сам он не имеет права, должен доставить пленных. Денисов еще молодой, без опыта, такого гитлеровцы быстро снимут. И толку не будет, и парень пропадет. Гнедышев ранен. Полоснул-таки его фашист ножом. Еле идет, хоть и крепится. Значит… Нет, только не Назара. Не пошлет он Назара на верную смерть…

В ту же секунду — как синхронно работали мысли друзей — Шугаев прохрипел:

— Надо прикрывать. Остаюсь!

Карайбог не ответил. Хоть на несколько секунд задержать решение.

— Слышишь, Семен? Буду прикрывать!

Карайбог еще раз оглянулся. Больше тянуть нельзя, а то все сорвется. Выдохнул:

— Прикрывай!

Назар повалился за ближний пень, выставил автомат.

Надо было попрощаться с Назаром, сказать какое-нибудь слово или хотя бы пожать руку, но где уж тут. Карайбог только глянул в нахмуренное лицо друга. Ткнул автоматом в спину гитлеровца:

— Шнель, шнель!

Чтобы зря не тратить патроны — и так в обрез, — Назар решил подпустить гитлеровцев поближе. Воющая их орава быстро приближалась, но стреляли они на авось, в белый свет.

Прицелившись, Назар дал длинную очередь. Гитлеровцы, не ожидавшие засады, отпрянули, повалились в снег. Очухавшись, стали стрелять прицельно по лежащему за пнем русскому.