Три поколения

Настасья Фетисовна, Гордей Мироныч и Никодим пришли вместе. Ни уговоры жены, ни запрещение Варагушина не удержали Корнева в эту ночь на постели.

— Лежать мне все едино где… Там, может быть, на что-нибудь да сгожусь… В крайности левой рукой… В крайности ногами камень обрушу…

Никодим вступился за отца:

— Мама, не задерживайте батю, ради господа!.. Да хоть бы и до меня доведись, я бы на карачках уполз…

Корневы заняли позицию у камней, наношенных Никодимом и пестуном. Бобошку мальчик накрепко привязал в хлевке и дверь подпер колом: «Убьют дурачка ни за что, ни про что…»

Из всей семьи Корневых вооружен был только Никодим: за плечами драгунская винтовка, на боку шашка.

А женщины все подходили. Часть из них, разыскав мужей и сыновей, располагалась с ними рядом. Но большинство женщин Пальчиков разместил как можно дальше от входов в ущелье со стороны Маральей пади.

Ефрем Гаврилыч Варагушин, не спавший вторую ночь, еле держался на ногах, но, обходя участок, у каждой группы женщин и партизан останавливался, шутил. Никодим увидел Ефрема Гаврилыча и решительно подошел к нему:

— Пойдемте, товарищ Варагушин, мне вас на парочку слов требуется. — Только вчера он услышал, что так же разговаривал с взводным Лобановым партизан-новосел. — Нагнитесь поближе, Ефрем Гаврилыч…

На лице Никодима была таинственность. Командир тревожно взглянул на мальчика. Никодим, задыхаясь, рассказал ему все, о чем он думал весь этот день:

«Умру, говорит, не поминайте лихом…» Только он велел мне никому-никому не сказывать…

Ефрем Гаврилыч быстро откинулся и, забыв осторожность, громко сказал:

— Да что ты?! А мы с Андрей Иванычем!..

Никодим не отрывал глаз от взволнованного командира.

— Ну что же, Никушка, тут, брат, ничего не поделаешь… — уже негромко проговорил он. — Пойдем!..

В четыре часа утра из штаба пришел Жариков с двумя незнакомыми партизанами. От них Ефрем Гаврилыч получил сведения, что отряды Замонтова и Крестьяка на всех фронтах разгромили белых.

Новость быстро облетела отряд Варагушина.

В половине пятого разведчик из группы взводного Лобанова прибежал на лыжах к Ефрему Гаврилычу и донес:

— С Кобызевым связались. Но больше половины маральинцев арестовано, часть расстреляна. Все же тринадцать партизан на лыжах влились к Лобанову. Разведка и охранение гаркуновцев вышли. Взводный на Стремнинском перевале пропустил их без выстрела, остался в тылу…

Жариков и Варагушин переглянулись. Ефрем Гаврилыч наклонился к разведчику и сказал ему:

— Передай Лобанову: молодец! Пусть действует в дальнейшем по усмотрению — ему видней…

— Андрей Иваныч! — вдруг сказал Варагушин. — А насчет Леши… напиши Лобанову записку… Пусть накажет маральинцам, чтоб не того… понимаешь? Напиши! Не идет он у меня из головы всю ночь…

Жариков достал блокнот и, склонившись к самой бумаге, написал записку.

— Передашь Лобанову, он знает…

Партизан повернул лыжи, забрал круто по хребту и растаял между деревьями. С уходом разведчика нависла гулкая тишина. Но в этой мглистой, дымчатой тишине воображение рисовало и скрытое движение разведки, и охранение противника.

Чуткое ухо начинало улавливать издалека вороватый скрип снега, отдающийся в сердце. Далеко-далеко в мутной морозной мгле фыркнула лошадь… Глаза всех были устремлены в таинственную мглу. За спиной, совсем рядом, внизу, была тихая, словно вымершая, деревня. Ни одного огня в окне, даже собаки не лаяли.

И вдруг в настороженной, звенящей тишине на северной окраине Чесноковки лопнул выстрел, другой. И вскоре покатилась жаркая перестрелка. В отрывистые и резкие хлопки винтовочных выстрелов ворвался сухой непрерывный ливень пулеметов. Только очень опытное ухо и на близкой дистанции смогло бы отличить звуки сильных деревянных трещоток от хищного клекота настоящих пулеметов.

— Ну, началось! — сказал Ефрем Гаврилыч и, сняв папаху, пригладил волосы.

Занималась заря. Морозный пар поднимался над землей. На фоне зари отчетливо вырисовывались пушистые сосны в инее.

Дозор противника заметили издалека. Всадники — их было трое — ехали тихим шагом. На каждом повороте дороги останавливались и долго всматривались в седой, синеватый сумрак.

Никодим одним из первых увидел их своими зоркими глазами. Они крутили головами и, казалось, обнюхивали воздух, как осторожные звери. Все три разведчика были на белых конях и в маскировочных халатах. Издали дозорные походили на снежных баб, посаженных на вылепленных из снега же лошадок… Вот один слез с коня и нырнул в тайгу, следом за ним — другой. На дороге остался только коновод с лошадьми. Вскоре к тому же повороту подъехала еще группа всадников, но уже более многочисленная и на разномастных лошадях.

Никодим насчитал двенадцать человек. Мальчик выбрал себе одного, самого рослого, на большой лошади, и, прищурив глаз, мысленно прицелился в него: «Эх, и срезал бы я тебя!»

И эти двенадцать, за исключением двоих, оставленных с лошадьми, скрылись в лесу. Минут через двадцать быстрым шагом, словно и не опасаясь никого, подошел взвод пехоты и также скрылся в лесу.

Никодим нисколько не боялся их. Мальчик верил в силу заложенных фугасов, в мазюкинскую пушку, грозную на близком расстоянии, в груду камней, в березовую жердь тетки Феклы… Верил в Ефрема Гаврилыча и Жарикова. Он был глубоко убежден, что даже армия сосен и пихт тоже за партизан. Правда, сердце Никодима билось часто, но он взглянул на спокойное бородатое лицо отца, в ласковые глаза матери и улыбнулся.

Нет! Никодим ни на минуту не сомневался в победе. Радостное возбуждение гасло только при мысли об Алеше, но с каждым новым появлением противника он все реже вспоминал о друге.

Пехота была уже совсем близко от ущелья, как из-за дальнего поворота дороги вывернулась скачущая в снежном дыму сотня. Охотничий азарт захватил Никодима: он забыл об отце, о матери, о самом себе. Колышущаяся на бегу колонна ближе, еще ближе. Стали выделяться головы, плечи скачущих. Губы мальчика шевелились. Он не мог улежать за камнем и, привстав на колени, шептал:

— Сейчас!.. Ох, сейчас!..

Мертвая тишина была кругом, только слышался нарастающий гул сотни, перешедшей с рыси на галоп.

«Топ… Топ…» — отдавалось в сердце Никодима.

Обрывки туч покраснели на востоке. Снег на Стремнинском перевале вспыхнул ярко, до рези в глазах. Совсем близко, — Никодиму показалось, будто под самыми ногами, — грянул жиденький залп партизанского полевого караула, и по дну ущелья быстро побежали люди.

Никодим видел, как с ближней к ущелью поляны без единого выстрела поднялась со снега серая лавина шинелей, и с широко раскрытыми ртами, из которых вылетал пар, солдаты бросились вслед за полевым караулом в гулкую дыру ущелья.

Мальчик вскинул винтовку к плечу, но отец рванул его к себе и крепко зажал между колен.

— Убью! — прошептал Гордей Мироныч в ухо сына.

Никодим даже не пробовал освободиться. Только очутившись в сильных коленях отца, мальчик почувствовал, как у него стучат зубы и волосы, точно живые, поднимают папаху на голове.

«Топ… Топ…» — ураганом надвигалась скачущая в карьер сотня, окутанная снежной пылью. Никодиму уже были видны вырванные из ножен взблескивающие, зеркальные клинки сабель. Мальчик с трудом оторвал глаза от сотни и посмотрел вокруг. Партизаны лежали, прижавшись к камням. Потап Мазюкин припал к пушке; Ефрем Гаврилыч и Жариков у пулеметов, руки наложены на затыльники «максимов».

Отец, жарко дышавший в самую шею; мать с прядью волос, выбившихся из-под платка и обындевевших, как паутина. А дальше — женщины, женщины вперемежку с партизанами, тетка Фекла с березовой жердью.

Подобно вешней реке, ворвались в ущелье первые взводы пехоты. На Стремнинском перевале раз за разом гулко ударила батарея. Словно лед на реке треснул. Тайга с шумящим грохотом подхватила и широко разнесла мощный гул пушечных выстрелов.

Невидимые снаряды, шумя и свистя, как стая птиц, пронеслись высоко над кручей ущелья. Только по линии их лета в морозном воздухе пролег дымчатый след.