Сешьте сердце кита

— Вы студентка?

— Нет. Не прорезало. Я просто Галка-сезонница.

После того как она поплавала немного, сходила с блокнотом к утесику, на вершине которого чубом щетинился еловый подлесок, я обнаружил «перемену декорации»: вместо клипс в мочках ушей у нее покачивались уже серьги — этакие прямоугольные дощечки, чернь по серебру. Ей очень шли эти серьги, не то что клипсы. Хотя клипсы тоже, кажется, шли. Она была все-таки необыкновенно привлекательна.

Э, черт! Я дал себе волю и откровенно залюбовался ею, стараясь не смотреть только в глаза — жаркие и в то же время обдуманно спокойные. Неподкрашенные губы усмешливо дрогнули, когда она все же встретилась со мною взглядом.

Я отвернулся.

«Губы у нее почему-то плоские, — подумал я, тщась отыскать в ее облике хоть какой-нибудь изъян. — Хотя зачем я придираюсь? Пожалуй, господь бог делает таких по одному стандарту, с незначительными отклонениями — и царицу Савскую (если не считать ее копытец), и египтянку Клеопатру, и Кармен, и Земфиру, и вот просто Галку».

— Ну что ж, пора и по домам. Мне на работу, — спохватилась Галка. — Приятно мы провели время — было мало болтовни и много чего-то такого для души, настроения, что ли… В другой раз мы прихватим кофе.

«В другой раз ты меня сюда калачом не заманишь. — подумал я, радуясь своей решимости.— В конце концов я не Антоний, и мне Клеопатра ни к чему».

Муза отнеслась к моей прогулке с Галкой неодобрительно. Логика здесь была железной: Муза не признавала иной красоты, кроме своей собственной.

Я снисходительно усмехнулся, слушая ее «разоблачения».

Соня сегодня задерживалась на работе.

Я уже давно ее не видел, но теперь предстояло встречаться чаще, так как с геологическими структурами острова на сей раз было покончено. Я ничего здесь не рассказываю о своей работе — с одной стороны, потому, что она не так-то много времени тогда у меня отнимала, а с другой — намеренно не хочу отвлекаться, как это говорят, от основной темы.

Что ж, геология — дело моей жизни, и, в свою очередь, она потребовала бы серьезного и обстоятельного разговора. Когда-нибудь я расскажу все же о тех приключениях в горах и тайге Дальнего Востока, какие мне довелось пережить только за первых три года работы. О множестве огорчений. И о малом числе удач, таких дорогих мне…

— Уж эту Галку я как-нибудь знаю, — говорила Муза, встопорщенно расхаживая по комнате и задевая всякий раз угол стола. — Знаю, какая она. Тоже мне роковая женщина! Мюссе! Мюссе — это у нее для отвода глаз. Очень он ей нужен.

Я смотрел на нее уже сожалеюще. Муза злилась.

— И вообще, кто такой этот Мюссе? Я даже рот разинул.

«Вот вопрос вопросов! Существовал ли когда-нибудь в природе некто Альфред Мюссе? Не мистифицируют ли нас эти комики французы?..»

— И блокнотик у нее для форса, чтобы думали, будто она художница. — Муза притормозила в очередном «забеге» по комнате и растерла на голых руках пупырышки «гусиной кожи». — Что-то я замерзла. Вика, брось мне клифт — во-он на кровати.

Меня покоробило это словечко из блатного жаргона.

Я и прежде замечал, что Муза без стеснения употребляет в своей речи всякие такие «клифты», «корочки»… Есть необъяснимая связь между языком человека и его внешностью. Прописные физиологи, психологи и лингвисты могут, конечно, с этим не согласиться. Но стоило мне услышать из уст хотя бы Музы подобный «перл», как я всерьез начал подозревать, что ее роскошные волосы, пожалуй, не такое уж откровенное золото. Не крашеные ли они в самом-то деле?..

И вообще красота Музы была какой-то неактивной, замытой и размытой перекисью водорода, неуверенной в себе. Особенно если сравнить Музу с той же Галкой, за которой в глубину веков по ранжиру выстроились Земфира, Кармен, Клеопатра и даже царица Савская с ее бесовскими копытцами.

Наверное, об этом смутно печалилась и сама Муза.

Сегодня она явно была в расстройстве чувств.

Поскользнувшись на лужице, выругала новую жилицу Настю. Но та была неуязвима для окриков. Что-то было в ней от нерушимого в своем деревянном спокойствии идола.

— Что ж — налила?!. Налила — вытеру. Оторвавшись от штопки, Вика сообщила Насте:

— Володька был, знаешь?

— Ну, был и был. Слез-то…

И впрямь ничем ее не удавалось пронять: ни резким словом, ни даже вестью о том, что приходил ухажер…

Остров ей не нравился. На заводе работала себя не щадя и на книжке уже кое-что имела. Но завод ругала. Скорей бы домой, куда-то за Урал, там молочные реки…

Вика обычно ее урезонивала, приводила в припер японского императора:

— Тут даже микадо отдыхал — и ничего, ему нравилось, наверно, а тебе, видишь, нет. Ты, наверно, не такие места видела, да?..

Настя упрямилась:

— Император! Микада! И чего он здесь не видел? Нешто тумана? Нешто ипритки? Нешто этих крыс, что вы здесь порисовали для смеху?

Вика извлекла из сумочки карандаш.

— Ужо подпишем, — усмехнулась она, — чтобы не путали. Подпишем мою вот так: «КЫСА». Муза, а, знаешь, комендантша грозилась, что нашу комнату в стенгазете «обрысуют» за этих кошек.

Муза холодно отозвалась:

— Пусть. В конце концов что за шум, уедем — сотрем. Простой карандаш. Он легко стирается резинкой, и будут чистые обои. Да и обои — их нужно сдирать, потому что клопы. Вот клопы — это действительно гадость. Кстати еще, когда будем уезжать, завернем нашу электроплитку в вощеную бумагу, обвяжем лентой из твоей косички и подарим это неуловимое нарушение правил пожарной безопасности электрикам. Они будут тронуты.

Вошла невзрачненькая Сидоркина — только что с работы, — в узких своих брючках, отглаженных остро, как для воскресной прогулки, но неистребимо пахнущих рыбой. Она поздоровалась как-то равнодушно, рассовала в разные углы комнаты свое рабочее платье, ополоснула над тазом руки и затем уж извлекла из тумбочки хлопчатобумажный пузатый мешочек. Лизнув что-то в нем, счастливо произнесла, будто в мажоре ноту вывела:

— Здравствуй, сахарок!

Глаза ее засветились наслаждением.

Потом она чистенько приоделась, расчесала и схватила сзади мятой ленточкой куцый хвостик выгоревших волос — и ее опять неудержимо повлекло к тумбочке.

— Здравствуй, сахарок! — сказала она, и процедура в точности повторилась.

К этой ее причуде все уже попривыкли, никто не обращал на Сидоркину внимания — и вообще она была девушкой, которую не замечали, будто ее вовсе и не существовало на белом свете.

Ее принимали всерьез только ночью, потому что во сне Сидоркину что-то терзало, и, не просыпаясь, она жалобно-требовательно упрашивала нараспев:

— Подымите, пожалуйста, мне голову. Очень вас прошу, подымите, пожалуйста, мне голову!

Когда с Сидоркиной такое приключилось впервые, никто не смел к ней подойти, не будучи уверенным, лучше или хуже станет оттого, что ей поднимут голову. Просили почему-то Вику — она была помоложе других.

— Слушай, Вика, ну подними же ей голову! Вика подняла. Вика подняла бы и без просьбы, только она поначалу тоже растерялась.

Всего-то и нужно было поднять и опустить Си-доркиной голову — и наваждение исчезало.

И, вздохнув во сне, с глубоким удовлетворением Сидоркина шептала:

— Спасибо-о. Настя сделала вывод:

— Заучилась, бедная.

Сидоркина спросила в тот первый раз у Вики:

— Я кричала что-то ночью?

Делая круглые глаза, Вика ответила со вздохом:

— Знаешь, уж-жасно.

— Ты подняла мне голову?

— Да. Ты же просила!

— Спасибо тебе. Пожалуйста, ты и дальше так делай.

Однако она ни разу не сказала, что ее мучает, в чем, собственно говоря, причина ее странного поведения, а девушки не спрашивали: соблюдали такт… В конечном счете мало ли какие у человека могут быть тайны. Да и если разобраться, как ведет себя во сне любая из них? Никто же сам себя во сне не видел, наверное, и разговаривают, и сбрасывают на пол одеяла… Есть очень во сне буйные. Ну, а за то, что делает человек во сне, он не отвечает. Спасибо, хоть за это не отвечает.