Проданные годы. Роман в новеллах

— А дома остались… — объяснила ему старуха, — домашнюю обедню отчитали… Разве теперь выйдешь из дома? Эта злодейка Дамуле так втерлась, ничего нельзя оставить без присмотра. А кому письмо-то?

— Вам, — ответил Пятнюнас и торопливо продолжал дальше: — Как Салямуте сказала «нет», я и подумал: почему мне одному не пойти? И пошел я, накинул пиджак на плечо. Иду. И Пятрас Макнюнас идет со мной, а Пашаписы едут. Кобыла у них жеребая, скоро жеребиться должна, на каждом шагу спотыкается, а они, видишь, запрягли, поехали! Ну, думаю, не хозяин он…

— А письмо на самом деле мне? — спросила его старуха. — Покажи.

Пятнюнас еще крепче прижал письмо ладонью.

— На почте взял, неужто письма под заборами валяются, — продолжал он дальше. — Обогнали нас Пашаписы, всех запылили, ну, ничего, отряхнулись, не доходя местечка. А обедню сам настоятель служил, только проповедь читать послал викария Баублиса. Вот это уж проповедь была! На пьяниц кричал, а потом за вечеринки… И откуда он все знает? Как по-писаному жарит про девок; чтобы ему пусто было, думаю, этому ксендзу.

— Письмо-то, письмо где? Отдай, не томи, — умоляюще протянула руку старуха.

— Да я, может, не все еще рассказал.

— Мамаша, дай ты человеку рассказать, — сказала Салямуте. — Нашла, когда спешить, — «письмо, письмо»…

— Салямуте верно говорит, — похвалил ее Пятнюнас. — А после проповеди мы по местечку погуляли. Унтулиса из Дауйочян я встретил, зазывал к себе попировать, а потом опять, гляжу, Шуопа из Гинтвилян разгуливает; верхом ом приехал, заодно лошадь подковать, — спешил он рассказывать. — И тут я вдруг подумал: хорошо бы на почту зайти.

— И зашел, и взял, и ладно сделал… Давай же письмо, зятек.

— Сейчас я.

— Мамаша, пятки, что ли, тебе кто припекает? Ведь и читать не умеешь, и в письме не смыслишь.

— Так, может, я и почитаю, — предложил свои услуги Пятнюнас. — Я умею. Три зимы в школу ходил, до сих пор не забыл. Вот зашел я и спрашиваю: нет ли чего в нашу деревню? А тут почтарь и говорит: бери, говорит, Пятнюнас… Вот так при всех и говорит: бери, говорит, Пятнюнас, и отнеси, ты человек надежный, не затеряешь… Мы ведь с ним знакомые, — пояснил он с гордостью. — Ты, говорит, честный, вот и отнеси. Только не читай дорогой. Письма, говорит, свои можно читать, а за чужие в тюрьму сядешь. Поглядел я на письмо и думаю: нужно, думаю, отнести, — кончил Пятнюнас и с довольным видом поглядел на обеих женщин.

Насладившись их изумлением, поднял руку.

— Вот оно — письмо, — сказал и тут же распечатал конверт.

— Как же ты распечатал? — набросилась на него Салямуте. — Разве тебе пишут? Забыл, что почтарь сказал?

— Не ты ли сказала, что мамаша не умеет? Вот я и почитаю, — успокаивал ее Пятнюнас. — Отчего не почитать, раз человек просит? Я почитаю…

— Читай, читай, — торопила старуха.

— Не читай! — вдруг рассердилась Салямуте. — Очень нужно это чтение. Мало ли кто накатает всякой ерунды, все и читать? Да еще в праздник.

— Да ты спятила, Салямуте, или белены объелась? — отозвалась старуха. — Раз письмо пришло, как его не прочитать?

— А зачем это? — не поддавалась Салямуте. — Не горит. Будет время, сами почитаем. Я сама почитаю…

— Когда так, может, мне уйти? — обидевшись, поднялся Пятнюнас, все еще не выпуская из рук письма. — А еще говорили: свои люди, родня…

— Не слушай ее, шалую! — успокаивала будущего зятя старуха. — Муж ей нужен, так теперь сама не знает, что болтает. Садись, почитай, будь такой добрый.

— Салямуте не просит.

Салямуте на самом деле не просила, фырчала, отворачивалась, и ясно было, что ей смерть не хочется, чтобы письмо было прочитано. Пятнюнас как встал, так и стоял у стола с письмом в руках.

— А тебе что? — подлещивалась к нему старуха. — Я сама прошу.

— Можно и уйти.

— Читай уж, читай, подавиться бы тебе этим письмом! — крикнула, выйдя из себя, Салямуте.

Пятнюнас опять сел у стола, начал:

— «Мамаша, пишу тебе я, сын твой Дирда Повилёкас, целую руки и ноги, ибо ты одна у меня, мамаша; не гневайся, прости меня, мамаша, что, не сказавшись, покинул, огорчил…»

Старуха залилась слезами, плакала и улыбалась, набожно сложив руки.

— Сыночек… непутевенький… — прошептала она, прерывая чтение. — Где остальные все? Казимераса позовите и… и Юозёкаса, все почитаем. Так он жив, жив мой непутевенький! Зови всех, Салямуте.

— Еще чего не хватало! — вскинулась Салямуте. — Ноги их здесь не будет, в моей горнице! А если тебе, мамаша, хочется, если тебе здесь не нравится, то иди с письмом к своим хорошим сыночкам…

Взглянула старуха на Салямуте, на Пятнюнаса, покачала головой.

— Читай, зятек, — сказала тихо.

— «Прости, матушка, своего младшего сына, не хотел я быть под башмаком у Дамуле, вот и ушел. Может, больше не увидимся на этом свете, я буду помнить тебя, помолюсь. И ты, мамаша, помолись. А Салямуте спасибо, что отцовы золотые хорошо завернула в рогожу, не заржавели, хватило мне и на билет, и еще купил я сапоги с голенищами…»

Пятнюнас перестал читать. Повернулся к Салямуте, пораженный, смотрел на нее разинув рот; на лице его выступили красные пятна.

— Читай ты, читай, — заерзала старуха. — Чего замолчал на самом главном месте? Какие там золотые, кто завернул?

— Салямуте! — жестко произнес Пятнюнас.

Салямуте фыркнула, надвинула на глаза платок.

— Так-то ты со мною, Салямуте?

— Ну, чего не читаешь, что стряслось? — встревожилась старуха. — Ничего не пойму.

Пятнюнас с трудом проглотил слюну, стал читать дальше:

— «А Подерису скажи, чтобы покачался в моей бричке, когда будет плакать по своей доченьке. Мы оба с Уршулите теперь в Гамбурге, дорогой повенчались и садимся на пароход, поплывем по морю. Страшно будет, но с Уршулите и море неглубоко. И больше мы не вернемся. Подерис обоих бы убил. Мамаша, опять я прошу, прости своего сына, а после еще напишу, когда разживусь и деньги будут. Уршулите кланяется тебе в ноги, и я целую твои белые руки. Сын твой Повилёкас Дирда».

Совсем тихо стало в избе. Салямуте понурила голову, тыкала вязальной спицей в край стола. Молчала и старуха, видать, поняла, что это за золотые. Пятнюнас встал, хотел что-то сказать, но, покомкав в руках шапку, пошел к двери.

— Так уходишь? — обратилась к нему старуха. — Посидел бы с нами, не чужой ведь, чтобы в беде оставлять…

— Может, и чужой, — приостановился тот у двери.

Старуха взглянула на Салямуте, укоризненно покачала головой, опять обратилась к будущему зятьку:

— Когда все хорошо, тогда и чужой пожалеет, а пришла беда, и свой нос воротит. Куда же ты убежишь, где тебе теплее будет? Сядь, посидим, посоветуемся по-людски.

— Не приходится рассиживаться.

— Мамаша, не удерживай его! — крикнула Салямуте. — Пусть бежит куда хочет… Велика важность, жалеть не станем. Найдутся женихи и без него.

— Может, и не найдутся, — топтался у двери Пятнюнас. — Как аукнется, так и откликнется.

— Ну, и иди себе, чего порог вытирать.

— Может, и правда, — добавил Пятнюнас, все еще не решаясь взяться за дверную ручку.

— Салямуте, ты обожди, — успокаивала мать свою дочь. — Чего кричишь на человека? Другой бы на его месте шею тебе свернул за такое дело, а он… Зла тебе не желает, по глазам вижу. А ты тоже хорош, — повернулась она к Пятнюнасу, — соблазнил мою доченьку, обманул, на позор выставил, куда я ее теперь дену?

— Кто кого соблазнил — это еще надвое, а кто обманул — только не я. Когда Салямуте — свое, а Повилёкас — свое, так чего вам от меня надо? Не выходит, как говорится.

— Думаешь, ты мне нужен? — накинулась на него Салямуте. — Я на тебя, дурака, и глядеть не желаю.

— Прощай, Салямуте, когда так…

— Вовсе ты мне, болван, не нужен!

— Салямуте! — крикнула старуха. — Или ошалела?

Пятнюнас отвернулся от двери, постоял, помолчал.

— Может, не станешь ругаться, Салямуте, — сказал тихо. — Когда не нужен, тогда чего цеплялась, проходу не давала? Зачем золотые показывала?