Те, кого мы любим - живут

Но больше ни одного шороха.

Кошачьим шагом я двинулся по следу. Впереди чер­нели островком глухие заросли ольхи и орешника; в глубину я не стал забираться: окажись лось в противо­положной от меня стороне, он тотчас уйдет через поле в большой лес, едва заслышав присутствие врага. Я обо­шел рощу вокруг и не заметил ничего такого, что бы указывало, что лось укрылся в другом месте; следы оборвались. Животное где-то здесь. И я пожалел, что рядом не оказалось никого из приятелей: наверняка ждала удача!

Началась слежка. Сотни раз я прислушивался, при­гибался к земле, но, кроме ударов собственного сердца, ничего не слышал. Решил пересечь рощу и сделал это дважды и оба раза, безрезультатно. Но странное дело, едва я находил новые следы и начинал всматриваться в них, как вынужден был снова убеждаться в совершен­ной нелепости: следы идут за мной. Я проверил самого себя: обошел рощу справа и пересек ее, и — опять то же самое. По спине побежали мурашки: «Не схожу ли я с ума?» И тут чутье разведчика подсказало — лось

следит за мною. Вскоре я убедился в этом. Сделав вид, что намерен пересечь рощу в новом направлении, я бегом прошел некоторое расстояние и незаметно укрыл­ся в кустарнике, шагах в десяти от рощи, на пути к боль­шому лесу. Отсюда роща, как из укрытия, просматри­валась с трех сторон; четвертая меня не беспокоила: уйти туда лось не мог, там пустырь и перекресток дорог, ведущих к жилью людей. Я почуял, что мой, скрытый от глаз, противник занервничал и заволновался. «Укрыва­ясь от преследования — не уходи сломя голову», — ду­малось, не иначе. А тут его враг исчез, как сквозь землю провалился. Справа и слева под копытами треснули ветки. Одолевали нетерпение и страх. Наверняка, чтобы спастись, надо броситься к большому лесу; у меня слад­ко засосало под ложечкой: я сидел как раз на пути. Несколько минут острого, напряженного выжидания. Чтобы обнаружить меня, лось предпринял отчаянную попытку: изо всех сил открыто рванулся в противопо­ложную сторону, то есть в самую опасную для жизни— к пустырю и пересечению дорог. «Он с ума сошел!» — перехватило у меня дыхание. Я готов был ринуться вдо­гонку, но силой удержал себя на месте: мне показалось, что я разгадал отчаяние животного. И точно, топот копыт замер. Я не ошибся. Лось не мог броситься на проезжие дороги, там еще слышны были голоса его врагов. И опять выжидание. Воздух темнел. Ни единого звука, который бы говорил о чьем-либо присутствии. Я был уве­рен — лось находился где-то рядом, но в то же время стал терять надежду: сумерки стремительно густели, а в темноте лося поминай как звали. И вдруг я почувство­вал на себе чей-то взгляд. Кто это был — зверь или че­ловек? — я уже не знал, но высматривали они меня с оцепенелой лютостью. Лоб взмок от пота. Треск ветвей заставил вздрогнуть; у самого края рощи вынырнуло огромное с высоко поднятой головою, раздувающимися ноздрями и вислой, как у льва шеей, животное. Оно по­тянуло воздух. Мгновение — и, ничего другого не придумав, как смелостью пробить себе дорогу, рвану­лось из зарослей к лесу. Это был лось. Шел он ярой бешеной рысью, слегка запрокинув голову, как породис­тая лошадь. Из-под сильных копыт брызгами летела земля. Топот их отдавался эхом. И вдруг почти перед собою он обнаружил врага. Ужас взметнул его, как птицу, ввысь, но с пути своего лось не свернул, решив грудью сбить меня.

Прогремел выстрел. Я слишком хорошо стрелял, что­бы промахнуться. Лось, точно споткнувшись, на полном ходу опрокинулся через голову, с грохотом ударился о землю, вскочил и, пролетев еще метров пять, рухнул всем могучим туловищем. Выпученные большие глаза налились жгучей кровью. Он, как человек, глубоко вздохнул и утих.

На выстрелы ко мне спустя полчаса вернулись оба лейтенанта и Звягинцев.

— Неужели промахнулся?! — еще издали закрича­ли они.

— Хватит валять дурака...

Вид убитого лося заставил их замолчать.

Лейтенант, чтобы вернуть остальных охотников, дал в воздух очередь из автомата. Они не заставили себя ждать, возвратились с шумом, окружили животное,

— Красавец!

— Впервые вижу такого...

— Грудь, как у богатыря.

— Гигант.

Ко мне повернулся Калитин:

— А мы так и решили, что долг платежом красен: острит Метелин. Вам чертовски повезло!

Но я не захлебывался от восторга. Стоял растерян­ный и подавленный, ощутив вдруг сердцем бессмыслен­ность своего поступка. Животное, отбитое от друга и родного стада, загнанное в эти края не иначе, как все той же сумасшедшей людской сутолокой и войной, ме­талось в поисках укрытия, и одним выстрелом я оборвал его жизнь. Как недорого стоит нынче жизнь птицы жи­вотного, человека!

— «Грустно жить на этом свете, господа», — про­ронил я.

Калитин сощурил глаза:

— Мы родились с вами для того, чтобы переделать жизнь, сделать так, чтобы было не грустно и можно было выбросить из употребления подобные афоризмы.

— Я настроен более скептично, — ответил я. — Мы с вами хотя бы смогли отстоять одно право, право жизни на земле.

Была уже полночь, когда с нечеловеческими усилия­ми мы доволокли тушу лося до моей землянки. Нас об­ступили солдаты. Осветили животное карманными фо­нариками.

— Здорово угодил! Прямо между глаз.

— С толком стреляно.

— Кто же это, товарищ капитан? — спросил Крем­лев у Звягинцева.

— Вон товарищ подполковник, — указал тот на Калитина. — Двумя выстрелами лупанул в одно место — и точка!

Великое и смешное всегда идут рядом. Просыпаюсь и не узнаю самого себя: ослепила, как солнце, слава; мой портрет напечатан в газете, на целый подвал статья с подробностями, мне самому неведомыми, сделаны снимки сбитых мною самолетов. Звонки. Поздравления. Даже Петя Кремлев и тот, аккуратно разглаживая газету, хвалится за перегородкой приятелям: «Се­годня покажу землячке, пусть знает наших!» Я растро­ган, душу будто мажут маслом, но одновременно готов сквозь землю провалиться. Трещит голова, словно ее налили чугуном. По случаю удачной охоты. Звягинцев закатил пир. Наприглашал друзей — повернуться было негде в его тесном жилье. Лося, как кролика, разделали и за ночь проглотили.

Впервые я был пьян. Весь мир казался невыдуман­ной сказкой, сладкими девичьими губами и все люди — воплощением добра и радости. Но когда добрался до постели — на меня обрушился ад; подо мною был не топчан, а утлая лодчонка, брошенная в ревущий омут. Ее мотало, бросало в бездну, опрокидывалась потол­ком вниз землянка, я судорожно хватался за фанерные зыбкие борта, боясь вывалиться.

Мне и стыдно, и горько, и обидно. Стыдно перед Петей Кремлевым, он видел, каков я молодец. Обидно на Звягинцева: знал ведь, что не пью я, а поди ж ты, намешал вонючей спиртной бурды и не отстал, пока я не выпил, наливал еще и еще. Славили меня, как ко­роля охоты. А тут Калитин шепнул всем по секре­ту — командование представило к высокой награде за сбитые самолеты. Меня качали, кричали «ура», и я готов был плакать от счастья. Лесть гадюкой вползла в душу.

В полдень пришла отрезвляющая новость — в при­казе по дивизии Калитину, мне и остальным офицерам, принимавшим участие в охоте и пирушке, генерал объя­вил взыскание. Я схватил выговор и десять суток аре­ста, Звягинцев в приказе был обойден. Я тотчас позво­нил ему:

— Как же это так?

Он юлит, шутит:

— Мне по роду службы положено было вести с вами культурно-массовую работу. А кроме всего прочего, я лично докладывал и давал объяснение адъютанту гене­рала капитану Соснову. Он, кстати, не такой уж кислый мужик, как я думал.

— Не только кислятина набивает оскомину, вилянье не намного приятнее, — рассердился я и бросил трубку.

Вечером написал письма и отправился на полевую почту. Здесь, однако, уже свернули работу. «Почтовое общество» во главе с начальником младшим лейтенантом Карпинским за длинным столом распивало чай. Брюха­стый самовар посредине стола придавал комнате черты далекого затхлого купеческого быта; яркая лампа с си­ним абажуром, подвешенная к потолку, усиливала это впечатление. В комнате светло, пахнет сладким смоля­ным дымом. Здесь я застал адъютанта Соснова и тотчас вспомнил слова Звягинцева: «Соснов там завсегдатай». Сидел он между двумя девушками: слева — яркая, броская, со слегка вздернутым носом блондинка, спра­ва — тихая и незаметная русоволосая девушка.