Повесть о детстве

— Вот!

— А где же паше местечко?

— Вот! — сказал Трофим и, подойдя к окну, открыл ставни. — Видишь? Это идут паши!

— Куда?

— Они идут на фронт, Я с отрядом остаюсь здесь, Сёма. Будем жить вместе.

— И кто вы здесь будете? — не унимался Сёма.

— Я?— Трофим хлопнул Сёму по плечу.— Я, брат, военный комиссар района.

— Это самый главный?

— Да,— кивнул головой комиссар,— главней нет.

Сёма встал, внимательно осмотрел Трофима с ног до головы и, повернувшись к бабушке, сказал:

— Вот, видите вы его? Он теперь самый главный в местечке.

— Хорошо,— согласилась бабушка и, смеясь, прошептала что-то Сёме на ухо.

Сёма расхохотался.

— Бабушка,— сказал он, обращаясь к Трофиму,— не понимает, что делается с вашей головой: то на ней жёлтая панамка, то, ещё хуже,— голубая фуражка.

— Кто на это смотрит? — улыбнулся Трофим.— Передай бабушке, что эта рука,— он протянул свою широкую руку с короткими, словно подрубленными пальцами,— недавно держала руку её сына!

— Папы? — переспросил Сёма и подбежал к Трофиму.—Вы его видели? Где? Когда? Куда?

— Нельзя сразу столько вопросов.— Трофим нахмурился.— Начнём по порядку. Где? В поезде. Когда? Сорок восемь часов назад. Куда? По назначению. Что ещё? Скоро будет здесь! При первом же случае.

— Что он говорит? — встревожилась бабушка.— Будет здесь? Кто будет здесь?

Сёма, торопясь и волнуясь, передал ей рассказ Трофима. Но бабушка неожиданно осталась спокойной.

— Этого не было,— важно сказала она, пристально глядя па гостя.— Что, я не знаю своего сыпа? Вы мне будете рассказывать! Если он был близко, так первый дом — это дом его родителей. Вы не знаете, какая это добрая душа! Нет, нет,— замахала она руками,— оп будет близко и не придёт сюда? Спроси у голубой фуражки: опа с умом?

Сёма, стараясь быть вежливым, перевёл вопрос бабушки. Трофим повторил:

— Яков был близко.

— Хорошо,— опять заговорила бабушка.— Допустим, что это правда. Куда же он поехал? Какие могут быть дела важнее дома?

— Я поехал сюда,— сказал Трофим, обращаясь к Сёме,— а он поехал в другое место — спасать людей.

Сёма перевёл бабушке ответ Трофима. Она с горестью покачала головой и вытерла платком выступившие слёзы.

— Это я как раз могу поверить,— тихо сказала она.— Вот такой он человек, твой папа. Кажется, освободили, всё кончено, езжай домой. Так нет! Его дело, что где-то кого-то нужно спасать. И, главное, он же их никогда в глаза не видел!

Все замолчали. Сёма взял в руки фуражку Трофима и принялся внимательно рассматривать её. «Не понимаю,— думал оп,— чего хочет бабушка?» Сукно как сукно.

— Сёма!—вдруг подозвала его к себе бабушка.— Я имею к нему одни вопрос. Если оп такой большой папин друг, так разве нельзя было поменяться: он бы поехал спасать, а папа бы приехал сюда?

Но Сёма отказался переводить зтот ехидный вопрос бабушки.

— Тоже выдумали! — возмутился он.— Вам кажется, что это дома — что хотел, то сделал. Это вам не котлеты с чесноком!

— В чём дело? — поинтересовался Трофим.

— Ничего,— вежливо улыбнулся Сёма.— Бабушка спрашивает, не хочется ли вам кушать. Как раз есть пшено.

— Нет,— сказал Трофим, вставая из-за стола.— Я пойду: скоро утро. Меня ждут люди.

— А мне можно с вами?

— А как же! — улыбнулся Трофим.— Будешь моим личным ординарцем.

Сёма быстро схватил пальто и, па ходу застёгивая пуговицы, пошёл вслед за Трофимом.

— Куда ты? — закричала бабушка.— Куда тебя несёт натощак?

— Нас ждут люди! — важно ответил Сёма и, надвинув козырёк на глаза, выбежал на улицу.

В СИНАГОГЕ СТОЯТ ВИНТОВКИ

Где евреи с талесами? 1 Их нет. Жёлтые скамьи сдвинуты к стенам. В воздухе — горьковатый запах самосада и чёрные тучи тяжёлого дыма. За столом — люди без шапок. Босой матрос задумчиво сосёт цигарку и после каждой затяжки сплёвывает на пол. На подоконнике сушатся коричневые портянки... Нет евреев с талесами, и не слышно привычного молитвенного стона.

В синагоге стоят винтовки.

На ступеньках, ведущих к амвону, сидит угрюмый синагогальный служка. Оп что-то ясует или шепчет. Его просят уйти, но он не встаёт со своего места. Ему дают хлеб — он прячет ру-

1 Талес — молитвенное облачение.

ни. В глазах его злоба и сон, но он не может покинуть свой пост — он один бережёт торустарую, добрую тору, к которой прикасались тысячи губ, которая несёт людям исцеление от недугов, избавление от бедствий. Пусть сидит и плюётся этот босой матрос, пусть дымят эти богохульники с непокрытыми головами — святой дом не поруган, бог внемлет и зрит!

Сёма и Пейся в волнении бродят по улице. Может быть, произошло что-то большое и даже страшное, но это хорошо. Наконец-то перестали просить и плакать в этом угрюмом доме. Там заряжают винтовки, смазывают ружейным маслом части и Трофим, с кем-то ругаясь, стучит карандашом по столу. Они говорят громко и забывают, что где-то рядом сидит испуганный бог и смотрит, что делается. Опи пе замечают его, н к небесному своду сипагоги, к голубому потолку с нарисованными звёздами, плывёт медленный махорочный дым.

На дверях вывешен большой серый плакат. И Сёма неторопливо и громко читает Пейсе первый приказ военкома:

Впредь о всяких происходящих недоразумениях между гражданами местечка и проходящими красными частями доносить мне.

Лица, нарушающие общий порядок, будут мною арестовываться и предаваться суду по законам военного времени.

Лица, замеченные в распространении контрреволюционных слухов, будут преданы суду ревтрибунала.

Военный комиссар Трофим Березняк.

Впизу приписка мелом — печатавши буквами: «Всякий срывающий этот приказ или заклеивающий его — творит контрреволюционное дело».

— Понял? — с восхищением говорит Сёма.

— Понял,— отвечает Пейся.

И они оба молчат.

Никогда в жизни Сёме так пе хотелось совершить подвиг, как в эти дни. Хоть самый маленький: взять в плен офицера, поймать чужого разведчика, пайти уснувшего часового, стащить где-нибудь пулемёт. Хоть что-пибудь! Чтобы знали! И Пейся угадывает мысли друга.

— Я что-то придумал! — таинственно шепчет он.

— Что?

— Не спрашивай,—возбуждённо говорит Пейся, озираясь по

1 Тора — пятикнижие, в котором изложены основы иудейского религиозного верования.

сторонам.— Ты видел, что там написано! Всякий срывающий творит контрреволюционное дело!

— Ну и что же?

— Ты не попимаешь? — смеётся Пейся.— Мы будем здесь сторожить несколько дней, и, если подойдёт этот срывающий, мы его поймаем!

Но Сёму не увлекает зта идея, и он наносит страшноо оскорбление Пейсе — оп молчит.

— Что ты закрыл рот? — возмущается Пейся.

— Мне так нравится.

— Ты думаешь, что ты умнее всех!

— Я ничего не думаю,— успокаивает его Сёма.— Иди и не дёргайся. На тебя уже все люди смотрят.

Они гуляют возле синагоги — от угла к углу. Иногда к ним подходят красноармейцы и спрашивают что-нибудь: как пройти к реке, к лесу, кто здесь хороший сапожник. Сёма отвечает, по Пейся не может стоять молча рядом с живым красноармейцем, и он вмешивается в разговор, начинает размахивать руками и что-то кричать.

Сёма бледнеет и умолкает. После ухода красноармейца Старый Нос обращается к Пейсе со строгим вопросом:

— Ты же видел, что я говорю? Зачем ты влез?

— Л что? — пе сдаётся Пейся,— Разве он к тебе подошёл?

— Да, ко мне.

— А что, ты его купил? — кричит Пейся, пуская в ход уже самые неубедительные доводы.

Наконец они сговариваются: один раз отвечает Сёма, один раз — Пейся, и, сговорившись, начинают ждать красноармейца с каким-нибудь вопросом, но красноармеец, как назло, не идёт, и друзьям становится скучно. Они идут на базарную площадь смотреть на коней и тачанки с пулемётами. Долго там стоять нельзя, их просят уйти.

— Что теперь будем делать? — спрашивает Пейся.

— Давай зайдём в синагогу.