Я догоню вас на небесах (сборник)

В моем лесу живет птица иволга. Я видел ее однажды в детстве, но больше уже никогда. Надеюсь, она жива, обитает в наших лесах, поет негромкие ясные песни. Надеюсь, ее не занесли в «Красную книгу». Мне хочется ее повидать и послушать. Мне говорят, что в нашем лесу ее нет — есть в зоопарке. Но душа моя посетить зоопарк не хочет.

В августе сорок четвертого мы с ходу вкатили в предместье Варшавы Воломин.

Улица была забита танками, грузовиками, пылью, пешими солдатами и жителями Воломина — городка, как мне тогда показалось, довольно обшарпанного. Какая-то женщина подошла к нам, полная энтузиазма, наговорила что-то о русских храбрых жолнежах, коснулась чего-то трогательного, прослезилась и позвала нас к себе домой поесть гуляш. Мы отказывались, видит Бог, отказывались. Мы не были голодны. Но если освобожденное население приглашает отведать гуляш, то гостеприимство — дело святое.

Краснея и поправляя одежду, мы поднялись за женщиной на третий этаж, вытерли ноги о коврик и уселись вокруг стола, просветленные, как будто сдуру согласились на крестины. В большой комнате стояла горка с хрусталем, висели фотопортреты родителей, с потолка свисал на цепочке с гирями зеленый шелковый абажур, отделанный бисером. Хозяйка быстро накрыла стол, положила перед каждым из нас по куску хлеба, по вилке и ножу, поставила тарелки. Из кухни, прижимая большую кастрюлю к животу, вышел красивый плечистый парень лет двадцати двух и с этакой нагловатой ленцой красавца положил всем по половнику гуляша. Хозяйка вздохнула, перекрестила нас и сказала:

— С богом, панове.

Мы, смущаясь — этого смущения чертова на войне нет хуже, — смели с тарелок гуляш. Пробормотали вразнобой: «Дзенкуем, пани, бардзо», — и толпой ринулись к дверям.

Чутьем угадав во мне старшего, хозяйка схватила меня за рукав испросила почти с ужасом:

— А пенензы?

Я похолодел.

— Пенензы! — хозяйка показала на тарелки и зачастила что-то быстро и жалобно: мол, она хочет услужить советским солдатам, накормить их по-домашнему, но от этого коммерция не должна страдать, мы же культурные люди.

— Ясно, — сказал я. На войне мне дважды хотелось провалиться сквозь землю — это был один из тех случаев. Заплатить мы не могли — у нас не было денег. Нам, конечно, давали, кажется, по тринадцать рублей в месяц, но приходил помпотех со своими слесарями и обыгрывал нас в очко. Мы же с удовольствием проигрывали ему. Играл помпотех весело, а деньги асе равно девать было некуда.

Я снял часы с руки — хорошие часы, антиударные, водонепроницаемые. Хозяйка схватила их, и по ее глазам я понял, что часов этих и достаточно, и мало — грабеж среди бела дня. Я крикнул на лестницу Егору и Писателю Пе. Они просунулись обратно в квартиру. Узнав, в чем дело, сняли часы с рук. Хозяйка запихнула их в карман под передник, поглядывая, не видит ли сын. Красавец тем временем на площадке лестницы торговал у нас автоматы. У него коммерция была крупнее, он подбрасывал на ладони три золотых обручальных кольца.

Мы скатились вниз в каком-то липком пару. Выглядели мы, конечно, кретинами, поскольку наш советизм, интернационализм и классовую солидарность поляки характеризовали словами: «Пан фрайер?»

А поздно вечером наша бригада была уже под самой Варшавой, под ее заречным районом Прагой, а если точнее, то Южной Прагой.

Писатель Пе объяснил мне, что такой переход от блокады к Варшаве есть полное пренебрежение не только формой, но и довольно хилыми принципами взаимодействия, которыми я до сих по руководствовался. Мол, нарушена даже апелляция к подсознательному.

А я ему отвечаю:

— Больно ты умный, как я погляжу.

На Финляндском вокзале мне дали сочную сардельку с горячей и масляной пшенной кашей. В Кобоне мне дали макароны с тушеным мясом. И больше об эвакуационном пути, полном смертей и дизентерийной простоты нравов, я говорить не намерен, поскольку повесть моя хоть и скорбная, но в основе своей романтическая.

Тогда Писатель Пе и говорит, что и тем не менее в любом случае, следуя мною же придуманному построению, эта глава должна быть посвящена моему возвращению домой и Наталье.

А я ему говорю, что именно в этой главе я должен рассказать об одном поляке, жителе деревни под Южной Прагой. У меня какое-то такое впечатление, что был он железнодорожником. Говорю «был» потому, что уже тогда он не был молод и, надеюсь, помер он с ненабитым, но и не с пустым животом, в своей постели. Смерть его была тиха и достойна.

Писатель Пе подтягивает к своим зубам свое колено в светлых штанах из плащевой ткани.

— Ты мою племянницу Аврору помнишь?

— Ну а как же.

— Я от тебя скрывал — смеяться будешь — она же плавала в Осаку на том теплоходе, ну, который сгорел.

— Что рассказывает?

— Ничего не рассказывает. И в списке погибших ее нет. Пропала без вести. Надеюсь, вышла за японца-пожарного… А ейный муж, не тот первый, а тот, который Ардальон, погиб в Арзамасе от этого идиотского жуткого взрыва. Там, понимаешь, дома барачного типа — летом в них набивается приезжих людей, как тараканов. И Ардальон, стало быть… Стало быть, там…

— Давай уж сразу все. В этом самолете, где семь Симеонов, у тебя никто не усоп?

— Слова бы хоть выбирал — «усоп!» — Писатель Пе вскочил. — Группа захвата! Постыдились бы хоть в газете так называть тунеядцев из ленинградской милиции. У балалаечников обрезы и никакой подготовки, а эти менты — группа захвата! — подставили балалаечникам задницы и бегом к лекпому. Представляешь? Мальчики в Афганистане умирали на раскаленных камнях, в чертовом пекле, а эти менты — группа захвата!.. Кстати, помнишь, самолет в Новгороде врезался в пятый этаж жилого дома? Как идти от гостиницы к вокзалу. Вот там у меня мужик был знакомый. Он пошел втихаря от жены за маленькой в магазин напротив, прямо в домашних тапочках на босу ногу. Выходит из магазина с маленькой, а из его квартиры хвост самолета торчит. Мужик и говорит: «Я еще и глотка не сделал, а мне уже видится…»

Под Прагой мы остановились в деревне под темными громадными тополями. Вестовой меня нашел, сказал, что меня зовет начальник разведки майор Виноградский. Сейчас, поди, генерал.

— Велел пошевеливаться, — вестовой, рыхлый парень с бабьим лицом и маленькими глазками, как если бы две серые пуговицы пришили посередине мятой подушки, повел меня через огороды, через сжатые небольшие поля и кусты.

На бугорке у густой заросли то ли орешника, то ли ольхи стояли наш генерал и наш майор Виноградский. Глядя на генерала, трудно было понять, выпил он или нет. Но майор был крепко хвативши. Он изо всех сил старался быть значительным, театрально жестикулировал и вздрагивал оптимистично.

— Сержант, — сказал он и погрузил свою правую руку в жидкие чернила небес. — Там! На два пальца правее луны проливает кровь наше хозяйство.

Наше хозяйство, как я уже говорил, стояло на шоссе под тополями. Но я не стал заострять на этом внимание я спросил:

— Товарищ майор, а как с луной?

— То исть? — спросил майор. — Я тебе боевое задание даю…

— Извините, я только хочу уточнить: двигаясь в направлении два пальца правее луны, не зайду ли я себе за спину?

— Ах ты курицын сын! А вот только попробуй! — Майор принялся решительно искать что-то у себя на боку. Он носил пистолет почти на спине и никогда не мог туда руку завести.

— Сержант, — сказал генерал, — майор немножко перегрузился, а так он ничего — орел. Пойдешь в Прагу. Посмотришь… Танки пойдут с рассветом. Попробуй изобразить много пехоты. Основной удар будет нанесен не здесь, и все ваши мотострелки понадобятся. А ты тут. Ты погромче…

— Знамя на ратушу! — воскликнул майор Виноградский.

— Извини, майор, знамени нету. Не предусмотрели, — успокоил его генерал. И мне: — Пойдешь этой лощинкой. Здесь близко центр предместья. Воевать не начинай, пока не услышишь танки. А то захватишь Прагу один.

— Знамя красивее, — сказал майор. — Знамя над ратушей…

Лощинка, по которой нам надо было идти в Прагу, оказалась небольшой и ровной, при хорошей погоде и мирных обстоятельствах ее бы назвали лугом. Киношники любят снимать на таком лугу девушек, собирающих колокольчики. А у нас в то время такие лужки назывались «долинами смерти», потому что были практически непроходимыми. Днем такой луг кинжально простреливался из пулеметов, ночью минометные батареи перепахивали его, перемешивали землю с травой, дробя все живое, способное летать, скакать и ползать.