Союз молодых

Колымчане, как все первобытные люди, в разговоре смущения не знают. Что в уме, то и на языке.

— Викентий, — начал он. Но тут же запнулся. — Не знаю, по батюшке как?

— По батюшке — Иваныч, — ответил Авилов спокойно, — а можешь и батюшкой звать.

— Не выйдет с непривычки, — отозвался Викеша с кривой усмешкой. — Скажите, Викентий Иваныч, полковник Авилов, зачем вы людей убиваете?

Авилов пожал плечами.

— Люди людей убивают, — сказал он хладнокровно.

Наступило тяжелею молчание.

— Не сами от себя убиваем, — заговорил Авилов. — Бог тоже убивает.

— Какой бог, — с презрением ответил Викеша. На этой платформе он мог бы поспорить с отцом.

— Ну, все равно, природа, — отмахнулся отец. — Природа убивает. Мы только подражаем природе. Злее сто крат природа, чем зло человека.

— Она непонимающая, — сказал Викеша в извинение природе, — а люди должны понимать.

Авилов оживился, в спокойных глазах мелькнула как будто зарница.

— Ты охотник, да? — спросил он в упор. — Вы все тут охотники?

Викеша кивнул головой.

— Так вот же и вы убиваете весь год, зимою и летом, зверя и птицу и рыбу, питаетесь убийством.

Викеша слушал его внимательно, но, как прежде, враждебно. Это был как отрывок из северной сказки. Но в сказках всегда говорилось с одобрением: великий охотник и зверя, и птицу, и рыбу, все убивает.

— Чего приравнял, — сказал он холодно. — Нам так дано.

— Кем дано?

— Кем не дано, а дано.

Слова его дышали уверенностью человека, защищающего свое существование, источник своей жизни. Северный охотник не станет никогда вегетарианцем. Викеша готов был вскочить и крикнуть свой клич, охотничий и вместе комсомольский: «Даешь птицу!» как было на озере Седло.

— Кем дано?.. Да хоть сами себе дали!..

Авилов усмехнулся презрительно.

— Эк зацепило тебя. Уж правда, что сами себе дали. Дали себе право убивать и зверей и людей. Звери убивают для еды, а люди для убийства.

Он раньше говорил другое, но даже в его противоречиях была особая логическая связь.

— Пока вы не пришли, — сказал Викеша четко, — мы тут людей не убивали.

— Напрасно, — отозвался Авилов. — Надо людей убивать, только и спасение.

Он даже встал и глаза его вспыхнули странным огнем.

— Вот слушай. Российских народов полтораста миллионов. Из этого числа перебить десятую часть, ну, скажем, пятнадцать миллионов, а другие девять частей пускай остаются. Тогда, может, будет получше.

— Да уж вы перебили десятую часть, — возразил ему Викеша.

— Это раньше выходило, что десятую часть перебить, — заметил Авилов, — а теперь так выходит, что надо бы девять частей перебить, а десятую оставить, — вот тогда будет лучше.

Викеша посмотрел на отца с удивлением, не шутит ли он.

— Мы не хотим, чтоб нас перебили, — сказал он настойчиво.

— А не все вам равно? — отозвался Авилов насмешливо. — Все равно когда-нибудь умрете.

— Нет, все это неправда! — горячо заговорил Викеша. — Людей надо не бить, а учить, убийством да научишь.

В нем говорил инстинкт возрастающей жизни, живущей во всяком человеке, на юге и на севере.

— Вот вы бы нас учили, — сказал он опять. Это «вы» относилось вообще к югу, к мудреной Руси. — Прятали вы сыздалека, а что принесли, пулемет?

— Пулемет вышел из науки. Такая наука. Как объяснить, чтоб ты понял? Вот было тихо и душно. И дунула буря. Буря разметала три царства, не то что людей.

— Слыхали про это, — отозвался Викеша, — Австрицкое, Русское, Пруцкое. А нашу Колыму буря и так донимает бесперечь. Зимой, когда дунет, — света не видно. Вон чукчи, я знаю, сидят взаперти и сказывают сказки. И каждая сказка доходит до присказки: «Ого, конец! Я убил ветер!» Это будто такие слова, чтоб вьюгу да ветер унять.

И Авилов сказал:

— Нас тоже буря подхватила и закинула сюда.

— А вы бы ушли, — предложил неожиданно Викеша.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Ого, — сказал Авилов с внезапной веселостью. — А читал ты, был такой царь Атилла, владетель кочевников гуннов, так он миллион перебил и хвастал еще — где конь мой ступит копытом, там трава не растет.

— Не читал, — отозвался Викеша, — ведь меня не учили. Что знаю, сам научился. А вы бы ушли!

— Куда мы уйдем? — Авилов мотнул головой. — Нет, мы не уйдем.

— Так мы вас прогоним.

— Куда? Некуда!..

— Отсюда прогоним. Идите, откуда пришли.

Один спрашивал «куда», другой отвечал «откуда». Здесь был трагический узел борьбы: Авилов против Авилова.

Они сошлись близко и смотрели друг другу в лицо. Были оба такие высокие, такие похожие, и больше им нечего было сказать друг другу. Они договорились до конца. Авилов пришел убивать, а Викеша был призван сперва защищаться, а потом строить жизнь. В этом малолюдном краю убивать было некого, каждый убитый работник был как пробел в небольшом человеческом стаде.

Северный оленевод питается от стада, но когда стадо на ущербе, он старается размножить его и каждого оленя ценит, как клад, как святыню.

— Постой, — Авилов провел рукой по лицу. — А сюда ты зачем пришел? Убить меня хотел?

— Не тебя, пулемет.

— А, вижу. Снял часового, собирался испортить пулемет.

— Убить твой пулемет, — повторил Викеша. Для него пулемет был, как живое существо, страшнее Авилова. Убить пулемет — и крышка! Война войне.

— А мы другой привезем, — пообещал Авилов. — Ну, что мне с тобой сделать?

Викеша выпрямился.

— Ты меня родил, ничему не учил, теперь убей.

Авилов взял сына за руку и отвел его рядом в комору. Черноусова была большая торговая заимка, и Гаврила Кузаков тоже приторговывал мехами. И его черноусовский дом, так же как усадьба Макарьева в Середнем, имел, боковую пристройку, одновременно лавку и склад. В комаре были навалены связки мехов, хоть было их не столько, как в Середнем у Макарьева.

— Здесь ночуй, — сказал Авилов Вившие. — А этим дерьмом обернешься от мороза, — указал он презрительно на пачки лисиц и песцов. — Этому учить тебя нечего, этому сам научился. А завтра увидим, что делать.

Авилов захлопнул тяжелую дверь, заложил ею крепким бруском, пропущенным в скобы снаружи, и вернулся к столу, но не сел, зашагал по избе. В избе мало было места. Он надел парку и треух и вышел на улицу, обошел весь поселок, проверил часовых. Их было двое, один у пулемета, а другой у дороги, ведущей на Походское устье. Потом спустился на реку. Ему надо было уйти от двух этих слов: «куда», «некуда». Но он не мог уйти от судьбы, убежать от собственного духа. И в конце концов Авилов поднялся на берег и вернулся обратно в избу. Здесь под столом стояли два бочонка, обшитые крепкою кожей и полные ценною влагой. Авилов забрал их с собой из Середнего на всякий пожарный случай. Без спирта в Сибири не ездят даже ученые экспедиции.

Такие деликатные вещи Авилов держал при себе, во избежание недоразумений. Но на этот раз он сам создал «недоразумение», ибо он вытащил винную втулку и доверху нацедил свою неизменную дорожную баклажку.

В разгаре боевого похода Авилов, оставивший зеленого змея в Середнем, снова полез за утешением в заветную баклажку. В этом было дурное предвещание как для самого полковника Авилова, так и для всего белого похода.

Пил Авилов молча, на этот раз из кружки, не да ковшика; высосал из баклажки побольше половины и вдруг опьянел до потери сознания и повалился на лавку в каменном сне, как был, не раздеваясь, даже не сбросив верхнего балахона и запушенного снегом треуха.

XXV

Викентию Авилову второму было нечего выпить, а о сне он не думал ничуть. Он только уселся поудобнее на пачках лисиц и стал соображать. Попался, как дурак. С пулеметом ничего не успел, с разведкой не успел. Правда, увидел отца и насытил свой давний сердечный голод, насытил до отказу и, должно быть, навеки. Его разговор с отцом стоит наилучшей разведки. Но что теперь будет с максолами, со всеми партизанами?