Лицом к лицу

— Не умеют заставить работать, — брюзжал Глобачев. — А сами сидят до полуночи. Зайдем?

В кабинете — красные драпри и потертый ковер. Плюшевые креслица. У стола — плотная, собранная девушка с волосами, одной цельной прядью нависшими над гладким лбом Над креслом печатная надпись «Секретарь отдела» Она подняла глаза, посмотрела на Глобачева я опять повела карандашом по строкам.

— Очень заняты? — спросил заискивающе Глобачев и опустился в креслице.

Сверчков остался у двери.

— План работы с мобилизованными, — не теряя сосредоточенности, сказала девушка.

— С партийцами? Какая с ними работа. Они все превзошли.

— Все-таки нужно работать, — упрямо возразила девушка. — Ваша секция тоже должна дать план.

— Пишет Кирпичев… У меня, знаете, есть мысль… Пока еще рано говорить об этом, но это будет редкостная штука.

— Интересно, — остановила карандаш девушка.

— Совсем новая форма работы. Я вот хожу и все думаю.

— Пожалуйста, поскорее. Соня во что бы то ни стало хочет оживить работу вашей секции. Она созывает совещание.

— Вот я и приятеля встретил… еще по армии… сочувствующий…

Сверчков переступил с ноги на ногу. Стало так, как будто съел что-то горькое.

— Поговорите сами с Соней, — показала девушка карандашом на низенькую дверь.

Соня была еще чернее и строже секретарши. Но лицо ее было измождено бессонными ночами. Усталость, как кисточкой, подвела глаза, острая усталость после экзальтации, пренебрегающей расчетом сил. Желтизна плыла от висков к веснушкам на остром носу. Глаза глядели строго. Она осмотрела Сверчкова с ног до головы, как человек, позволяющий себе только деловое суждение о людях. Сверчков это почувствовал, и ему стало еще неприятнее.

— Вы где-нибудь у нас работали?

— Нет, — ответил Сверчков.

— Вы полагаете, что могли бы нам быть полезным?

Глобачев почувствовал кризис и вмешался:

— Культурный человек, София Самойловна, всегда может быть полезен.

— Какая культура…

«Культура всюду одна», — хотел сказать Сверчков, но смолчал.

— Культура бывает разная. У плантаторов тоже есть культура. Мы же боремся за культуру социалистического труда…

Сверчкову эти слова показались лишенными смысла. «Синий чулок на коммунистической подкладке», — подумал он.

— Вряд ли можно у нас работать без понимания основ марксизма… Ведь вы — марксист? — спросила она Глобачева.

Тот даже всплеснул руками.

— Конечно!

— А вы?

— Не знаю…

— Тогда работать будет трудно.

— Да, конечно.

Сверчков взял с ровной стопки маленькую прокламацию. Должно быть, она предназначалась для разбрасывания с аэропланов.

«Началась новая эпоха всемирной истории.

Человечество сбрасывает с себя последнюю форму рабства: капиталистическое, или наемное, рабство.

Человечество впервые переходит к настоящей свободе».

«Какие мысли! — подумал он. — Война всему капиталистическому миру. Безумие, бред? Или же это большая историческая смелость?» Он смотрел на черную девушку, которая молча следила за изменениями в лице Сверчкова, пока он читал агитку. Ее лицо было неприятно ему. В нем было что-то птичье, какая-то жадная хватка.

— Подумайте и заходите, — сказала она. — Может быть, все-таки мы найдем вам работу. — Она протянула узкую руку с чернильными пятнами.

— Ты говорил с нею, как будто пришел к директору фабрики, где действительно нужно делать какое-то дело, — сердился Глобачев на улице. Он опять стал сам собою, словно маску робкого и послушного человека швырнул на ходу в угловой мусор. — Тебе здесь нужен паек, легальное положение, близость к штабу, которую можно и нужно использовать для нашей организации. Не мог наговорить чего-нибудь. Ну, сказал бы о работе в солдатских университетах. Ты же просвещал на фронте.

— А, зачем все это? — махнул рукой Сверчков.

— Бескостный ты человек, — еще раз рассердился Глобачев. — У тебя нет ясной перспективы. Ведь хаос вечно продолжаться не будет. Зреют силы порядка. Запад не оставит, это так…

— Интервенция?..

— Пустое слово… Нельзя быть размазней.

Взаимное неудовольствие заставило их пойти в разные стороны.

«Только не домой, — подумал Сверчков, — не к хлебному или картофельному вопросу». Он еще больше рассердился на себя и решил: «Пойду к Алексею. Так тебе и надо, так и надо».

В казариновском кабинете собрались коммунисты дома. Здесь были братья Ветровы, Степан и еще несколько военных. Все на ногах. Алексей чинил оторвавшееся ушко сапога.

— Я на минуту, — пробормотал Сверчков.

Олег Ветров продолжал рассказывать о героизме лысьвенских красногвардейцев. Урал уже расцветал первыми легендами борьбы. Сверчков стал слушать. Живой человек говорил как большевистская газета. Газеты расхолаживали Сверчкова. Живые слова убеждали в чем-то живом.

— А мы к Чернявскому, — сообщил справившийся с ушком Алексей. — Может быть, с нами?

— Но я ведь не знаком.

— Так это не на ужин, — сказал Игорь.

— Часок поговорить… — с достоинством заметил Алексей.

— Если удобно…

Чернявский занимал теперь два соседних номера в большой национализированной гостинице, строившейся вовсе не в расчете на таких жильцов, как члены Петроградского совета. Нашествие книг превратило кабинет Чернявского, небольшой квадратный номер с альковом, в нечто напоминавшее лавчонку букиниста. Пыльными штабелями книги всползали на стены, лежали на креслицах, обитых зеленым репсом, залегли на окнах, на радиаторах отопления и даже на кровати.

Чернявский, дирижируя синим карандашом, объяснял корректору, как размещать примечания и как начинать главы, чтобы издание походило на лучшие образцы.

Седобородый корректор в трепаных брюках слушал почтительно и невнимательно. Он работал у Брокгауза и Ефрона, был высокого мнения о своей профессии, знал скромные возможности типографий, но не считал необходимым спорить.

Отпустив корректора, Чернявский стал рассказывать, как у него разыгрался ревматизм. Прихрамывая, он ходил по комнате. Екатерина Васильевна не пускает его на службу, а между тем у него куча дел.

— Я вам скажу, — остановился он перед Сверчковым, которого никто не знакомил с хозяином, — берегите здоровье. Придет время, придет настоящее дело, потребует пас всего, а вы вдруг и окажетесь неполноценным. А как было нам беречь здоровье? — перебил он сам себя. — Мне сорок девять лет, из них одиннадцать я просидел по тюрьмам и ссылкам. Теперь — катары всякие и ревматизмы.

— Вы жили в Англии? — спросил вдруг Сверчков, знакомый с биографией Чернявского по газетам.

— Я в Англии жил так, дорогой товарищ, что временами в пору было проситься обратно в ссылку.

Когда вошел Альфред, Чернявский рассказывал о бирмингамских и шеффильдских рабочих трущобах. Сверчков смотрел на вялые и узловатые пальцы этого преждевременно состарившегося человека и думал о нем, о Пржевальском, о Колумбе…

Но Чернявский уже перешел на Королевский лондонский музей с его знаменитейшей библиотекой.

— Я книгу, знаете, люблю, как человека. Когда-то я вел список всего, что нужно прочесть. Но это так же невозможно, как объехать мир. Не столицы и курорты, но мир…

Ветров спросил его: нет ли новостей с фронтов?

— Тревожно. Страна охвачена кольцом врагов. Империалисты высаживаются в Мурманске и Владивостоке, хотя никто не просил их об этом. Но самый страшный удар нанесен нам в спину эсерами, которым скрыто содействуют предатели — как это ни странно — из наших рядов. Люди, которые из любви к громкой фразе готовы накликать на страну, еще не подготовленную к отпору, войну с Германией. Они убили Мирбаха, чтобы сорвать Брестский мир, купленный такой дорогой ценой. Они подняли восстания в двадцати трех городах по Верхней Волге, они готовы продать будущее народа англо-американскому капиталу. Позорно, глупо, подло!..

Он взволнованно заходил по комнате. Когда волнуется признанный большой человек, волнение это быстро передается другим. Альфред переставил сухие ноги, у него запершило в горле, и он откашлялся.