Зарницы красного лета

— Ну чего же ты? — поторопил меня отец.

— А куда глядеть?

— Да вон, на бор.

Бор, к моему величайшему изумлению, оказался необычайно близким — все, что было на опушке, виделось очень хорошо. Но когда в окуляры бинокля попала ворона, сидевшая на телеграфном столбе, я чуть не завизжал от восторга. В те далекие времена простой бинокль был для деревенского мальчишки чудом из чудес. Мне нелегко было расставаться с ним, но я понимал, что нельзя же долго задерживать отца, а к тому же вспомнил и о друге:

— На, Федя, погляди!

Тут к передней телеге подошли несколько партизан. Среди них был и Филька. Ухмыляясь, как всегда, он заговорил первым:

■— Товарищ командир, пополнение, чо ли?

Будущее,— ответил отец.

— А я слышал, что они давно собираются в отряд. Сказывают, готовились даже.

— На самом деле? — будто не зная ничего, спросил меня отец.

— Да,— признался я, смущенным шепотком и, словно кто толкнул меня в омут, прижался к отцу, хотя у нас, мальчишек, и считалось стыдным ласкаться с родителями, да еще при народе.— Возьми нас! Возьми!

Отец растерялся, тронутый моей неожиданной просьбой, и задержался с ответом, приглаживая мои непокорные жесткие волосы.

— Возьми, дядя Семен! — погромче меня подхватил Федя.

— Л чо не взять? — дурашливо заговорил Филька.— Они все умеют. За конями приглядят. Кашу сварят.

— Погоди ты! — остановил его отец.— Не растравляй.

— Возьми! — выдохнул я уже слезно.

— Нельзя, Миша,— со вздохом заговорил отец.— Это не на пашню. Война не шутка. Там всякое бывает.

Партизаны заговорили вокруг: *

— Во, орлы, все бы так-то! Пошло бы дело!

— Главное, мужики, они войны не боятся!

— Глупые ишшо...

— Как знать!

Хотя отец и отказывал, но делал это очень ласково, а его ласковость обладала удивительной силой убедительности. Я очень скоро понял, что мы, конечно же, еще не доросли до войны и все наши мечты — это от детства, которое совпало по времепи с войной. И тогда я, смирясь со своим мальчишеским положением, попросил отца, как обычно просят малыши своих родителей, уезжающих куда-нибудь из дома:

— Ну хоть прокати!

— Совсем вы еще малыши,— улыбнулся отец.

— Да уж побалуй, Леонтьич, побалуй,— вдруг поддержал меня один бородач.— Может, это балованье им вспоминаться будет.

— Не говори зря, Егорыч!

— Да я што! — замялся Егорыч, поняв неловкость своего намека. — Однако думается-то сейчас не о себе, а о них!

— Хватит нам только о себе думать,— сказал на это отец.— Пора за ум браться — думать не о себе, а о других и не только о сегодняшнем дне, но и о будущем. Пора стать настоящими людьми. А мы не успеем стать — они вот станут! Ну ладно! — вдруг сказал он другим тоном, обращаясь уже к нам.— Усаживайтесь на телегу, и тронемся, а то ведь нам спешить надо. Прокатим, так и быть! Только недалеко, версты две.

Мы уселись рядом с отцом, по-мужицки свесив ноги, и возница тронул коня — закачалась дуга, закачалось обвисшее при полном безветрии знамя отряда. Отец был рад, что встретил меня, рад, что мог побаловать нас на прощание, его веселили какие-то думы. Может быть, нашу неожиданную встречу он считал доброй приметой, обещавшей успех в скором бою, и мечтал о новой, будущей встрече. В дороге ему всегда хотелось петь, а сейчас, кажется, особенно, и он, обращаясь к нам, весело пошутил:

— Ну, партизаны, споем?

Он вдруг легко вскочил в телеге на ноги, ухватился за плечо возницы, и его чистый, страстный голос высоко взлетел над степью:

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы доро-о-гу Грудью проложим себе!

Его голоса, вероятно, только и ждал отряд. Над всей колонной, может быть, не очень стройно и слаженно, но зато с большой силой, от всей души, загремела одна из любимейших песен того времени.

Мы тоже, как могли, подхватили песню.

Наше счастье было беспредельным. Казалось бы, что тут особенного? Ну встретились с отрядом, идущим в бой. Ну отец, решив побаловать, взял нас на две версты с собой. Но ведь в этом случае как бы исполнялась, пусть в ничтожной мере, наша заветная мальчишеская мечта. С полчаса, но мы были в отряде, вместе с партизанами ехали на телеге и даже пели с ними одну песню. Тем самым мы пусть и немного, но приобщились к партизанской жизни, да еще в тот час, когда в ней чувствовалось особое, яростное горение, всегда сопутствующее людям, идущим на подвиг.

И до того случая, и позднее отец, уезжая куда-нибудь из дома, не однажды брал меня с собой — прокатиться до конца улицы, до околицы. Все те случаи, всегда для меня, бывало, радостные, со временем позабылись, стерлись в памяти. А вот когда он, отправляясь из Гуселетова в бой, вез меня на телеге под красным знаменем да с восторгом пел песню, я не забывал и не забуду никогда. Может быть, те минуты, когда я ехал с отцом и его отрядом, после значили в моей жизни больше, чем иные годы.

II

Поднявшись над бором, солнце хорошо освещало всю сосну, одиноко стоявшую среди бахчей,— от толстых и корявых корней, выпиравших из землц вокруг всего комля, до кудлатой вершины. Гнездо шершней в глубокой продолговатой раковине с утра оказывалось на солнцепеке. Крупные, темные шершни со все нарастающим шумом, надоедливо и злобно гудя, бессмысленно вились вокруг своего гнезда. Нам казалось, что они даже никуда не улетали от сосны. Ишь нашли теплое место...

В первый день жизни на бахчах мы много бродили по всей поляне, примечая наиболее спелые арбузы, иногда даже делая на них ногтями особые заметы. Это было хорошее, любопытное заделье. Но на второй день оно уже надоело, и мы почему-то все чаще стали появляться у сосны, где было шершневое гнездо. Сначала мы разглядывали поселение шершней издали, с опаской, но, постепенно смелея, стали подходить к нему все ближе и ближе. И тут заметили, что рой шершней, носящихся у гнезда, становится все больше, шумит все тревожнее и злобнее, значительно расширяя границы облета вокруг сосны. Шершни явно предупреждали нас: не смейте подходить близко, не смейте вступать в наши пределы!

Разговаривали мы негромко и удивленно:

— Вот твари! Гляди, как носятся!

— А много их тут!

Откровенно говоря, шершни нам ничем не мешали: они беспокойно вились лишь над клочком невспаханной земли под сосной. Нам вполне можно было соседствовать мирно. Разве только случайно, направляясь куда-нибудь вдаль, мог напасть на нас одинокий шершень. Но нам почему-то не хотелось жить мирно с этой злобной лесной тварью. Нам не нравилось ненужное беспокойство.

И вот на другой день, когда солнце поднялось уже высоко над бором, а дедушка Харитон еще не вернулся из похода за грибами, мы вновь оказались у сосны на бахчах и, не сговариваясь, ступили на клочок непаханой земли. Это был вызов с нашей стороны. О, что тут началось! За несколько секунд, как по команде, рой шершней со злобным гудением завьюжил вокруг сосны. Но мы не трогались с места. Стараясь выдержать первое испытание, мы все распаляли и распаляли себя, кляня зловредное отродье насекомых на все лады. Как всегда, я кипятился с особенной горячностью.

— Чего они прижились тут? Нашли место!

—< Им тепло тут,— пояснил Федя, не то оправдывая шершней, не то по привычке помогая мне распалиться вовсю.— И дождь не мочит.

— Нашли бы где-нибудь дупло!

— Им и тут хорошо.

— Давай их шуганем отсюда, а?

— Зажалят!

Если один из нас начинал какую-нибудь затею, то другой обычно соглашался быстро, без долгих раздумий. Но на сей раз Федя, человек более сдержанный и благоразумный, чем я, почему-то проявил осторожность,— вероятно, он с большей серьезностью прислушался к предупреждению дедушки Харитона. Но тут я все по той же своей невоздержанности выпалил:

— Боишься, да?

Такого оскорбительного подозрения бесстрашный Федя стерпеть, конечно, не мог и, нахмурясь, сказал:

Ладно, давай!