Т. 4. Сибирь. Роман

Похвала гостьи не осталась незамеченной. Полотенце пробежало по одной тарелке, по другой. Татьяна Никаноровна взглянула в упор, и что-то лукавое сверкнуло в ее черных глазах.

— А кому, Катюша, сорить-то? Сорить некому! Старик мой дома почти не живет, а детки разлетелись, как птенцы из гнезда. Ссыльных в нашем селе тоже теперь не держат. На постой пускать некого.

— А почему не держат, тетя Таня?

— У властей опаска на уме. Вышли наши мужики из доверия. Теперь гонят ссыльных на край белого света. А при них все ж нам, бабам, было сподручнее. И дров, бывало, помогут навозить, и дом без призору не оставался… Да и подрабатывала я немножко: еду готовила, стирала… Народ-то все, правда, безденежный, но зато честный. Случалось, задалживали мне чуть не за год. А как денежный случай у них выпадет — все до полушки отдадут, а уж извинений и благодарностей не сосчитаешь.

За чаем Маша рассказала матери о посещении выселка, о ночевке у Зины, о ее житье-бытье.

Татьяна Никаноровна похвалила дочь:

— Уж как хорошо сделала, Машута, что к Зине зашли, проведали ее! Тяжело ей живется, сколь уж лет она ни вдова, ни мужнина жена. Видать, загиб Кузьма в плену… Если б убитый был, как-нибудь да прозналось. Не один он в бой-то ходил. Видели б друзья-товарищи. А тут как обрезало. Ни весточки. А Зину я люблю, Катюша. — Татьяна Никаноровна почему-то повернулась к Кате и именно ей хотела сообщить о своем отношении к золовке. — Я когда пришла к Степану, она совсем-совсем девчонкой была — годов пяти-шести, не больше. Росла на моих глазах. Подростком была сухая, костистая, белобрысая, длинноносая дурнушка. Все, бывало, мы с свекровью рассуждали. «Ой, Таня, — говаривала та, — и в кого у нас Зинка такой дурнухой уродилась?» А мне и тогда казалось — выровняется в девичью пору Зина, нальется и силой и соками. И правда. Годам к шестнадцати округлилась наша Зина, стала прямо как писаной. Начали парни по ней сохнуть. А она как заприметила Кузьму — и уж не свернула с тропки… Так я по ней стосковалась! И вроде рядом, а все-таки между делом не сбегаешь. Да при моей-то беспокойной жизни. Ведь считай, Катюша, на три дома живу: здесь приглядеть надо, о детках в городе позаботиться надо, и мужик живет в тайге на отшибе — тоже не чужой, венчанный. Его обогреть, обиходить нужно. А там еще старший сын Павел на фронте — вестей от него нет. По нему сердце болит.

Татьяна Никаноровна любила свою семью, своих детей пылкой любовью. Заговорив о дочерях и сыновьях, она не утерпела и чуть-чуть похвасталась:

— Уж не знаю, умные ли, красивые ли мои дети, а только дураками их никто не называл. Не слышала. И безобразными тоже никто не называл. Вырастила их в целости. И с руками и с ногами. И все хорошо слышат, и видят, и не заики…

— Мамань, а вот не уродила ты нас с Дусей такими красивыми, как тетя Зина, — с усмешкой перебила Маша.

Татьяну Никаноровну выпад дочери нисколько не задел. При всей пристрастности к своим детям она умела в оценках быть трезвой.

— Красивых-то людей, дочка, не шибко много. Видать, господом богом от сотворения мира так предписано. А только счастье не в одной красоте. Есть красивые, а бездушные…

Катя слушала Татьяну Никаноровну, и мгновениями в памяти всплывала ее мать. Она осталась там, далеко, в Петрограде, но странно — ни вчера, ни сегодня, когда она вплотную столкнулась с одной женской судьбой, с другой, ее не посетило желание видеть Агапию Валерьяновну. Мать оставалась далекой не по расстоянию — по взглядам на жизнь, по отношению к людям и миру. И от сознания этого было сейчас нехорошо, пусто на душе.

Татьяна Никаноровна чутким материнским инстинктом уловила задумчивость Кати, спросила:

— А твои, Катюша, родители где? Как они живут-поживают?

Катя от неожиданности даже зарумянилась. Сочинить с ходу удобную в ее положении версию о родителях она могла бы, но после стольких чистосердечных слов врать, городить околесицу было бы просто кощунственно. В жизни случаются минуты, когда откровенность заслуживает только откровенности — и ничего другого.

Маша поняла, что Кате трудно. Стараясь выручить ее, она заговорила что-то маловразумительное о Дусе, но подавить вопрос Татьяны Никаноровны не удалось. Вопросительное выражение на ее лице оставалось непогасшим.

— Я ведь нездешняя, тетя Таня, — сказала Катя, мучительно подыскивая слова. — Мои родители в Петрограде. Я с ними давно не живу. И брат не живет. Мы — особо, они — тоже особо…

Маша беспокойно заерзала, поскрипывала под ней рассохшаяся табуретка. Она уже кое-что знала о Катиных взаимоотношениях с родителями из ее рассказа в дороге и понимала, что нельзя ей быть в этом откровенной… В семье Кати причины расхождений родителей с детьми были очевидны каждому, чуть только скажи о них. «И почему она ничего не придумала? И зачем маме понадобилось задавать этот вопрос?..» — не зная, как дальше помочь Кате, с беспокойством думала Маша.

Но Татьяна Никаноровна сама почувствовала, что девушке ответить не просто.

— Не склеилось, — вздохнула она, поглядывая на Катю как на сироту, глазами, полными жалости и сочувствия. — И в деревнях такое бывает, Катюша. Иные родители живут с сыновьями до старости, большими семьями. А у иных, как сыновья женятся, сразу дело на раздел идет. Ну и мыкают горе! При совместной-то жизни один конь — все-таки конь, а тут иной раз хоть руби его напополам, а то и на три части.

Татьяна Никаноровна рассказала Кате о страшных случаях, которыми сопровождается раздел имущества. Иной раз ссоры при разделе тянутся сутки, двое, вспыхивают драки…

— У нас, правда, в Лукьяновке, потише, чем в других местах, — продолжала рассказывать Татьяна Никаноровна. — А все оттого, что есть мировой судья, слава богу, пока живая. Зовут Мамика. Старуха. Говорят, скоро сто лет стукнет. В такие годы многие из ума выживают, а эта — наоборот. Из себя хилая, в чем душа держится, а ума — палата и год от году все мудрее.

Катя очень заинтересовалась старухой, попросила Татьяну Никаноровну как-нибудь показать ее.

— Нет, Катюша, не обещаю. Залегла Мамика теперь на печь до весны. А вот как обогреет по весне, перед пасхой, она опять на завалинку выползет. С дочерью живет. Сынов покрошила война. Старших два пали еще от японцев, а младшего загубил германец.

— А почему Мамика? Это что, ее имя — спросила Катя.

— Нет, прозвище. Мамика — это по-нашему, по-деревенски, вроде мать всех. А зовут ее Степанида, по отцу Семеновна.

— Ну все-таки, тетя Таня, попробуйте сводить меня хоть одним глазком на нее взглянуть. Как интересно такого человека увидеть!

— Ладно, Катя, придумаем какое-нибудь заделье и сходим к ее дочери. Авось увидишь ее на печке, — пообещала Татьяна Никаноровна и заговорила о другом: — Ну, девчата, пора спать. Завтра как-никак праздник в Лукьяновке. Гляди, и наш отец придет…

Быстрые руки Татьяны Никаноровны замелькали, и стол, только что заставленный самоваром и тарелками, забелел под чистой скатертью с напуском чуть ли не до самого пола.

Катя спала долго и крепко. Открыла глаза и не поверила: в доме светло, в окно заглядывает солнышко, почти как летом, только холодное, негреющее. Взглянула Катя на окна и чуть не крикнула от восторга. Расписаны они такими узорами, что человеку и в голову никогда не придет. Походят узоры и на обычную сибирскую пихту, щедро раскинувшую свои лапчатые ветви над землей, и на причудливый папоротник, и на какие-то заморские растения: пальму, ананас, банан. «Недаром говорят про мороз, что он кудесник», — подумала Катя.

Оделась. Со второй половины дома, через прикрытые двери, доносились голоса Татьяны Никаноровны и Маши. «Ну и засоня я! Люди давно уже делом занимаются», — упрекнула себя Катя и заспешила к двери.

Но вдруг остановилась и резко повернула назад. «Ой, ой, скорее фотографии надо посмотреть». Почему ее потянуло в сей же момент к фотографиям, она не могла бы объяснить. Раздумывая над этим и потом, позже, она заходила в тупик. «Инстинкт? Но что значит инстинкт? Инстинктом можно почувствовать опасность или предугадать что-то более простое и логичное. Но вот идти с одним намерением — мгновенно и неосознанно изменить его… Тайна человеческого чувства… Большая и пока не разгаданная тайна…»