Нехитрые праздники

Татьяна передала милиционеру на проходной авоську. Свидания, оказалось, запрещены. Милиционер посоветовал крикнуть перед окнами — мужа подзовут. Отойти на пригорок, чтоб видна была из-за забора, и… Татьяна отродясь, наверное, громко не кричала.

Но только встала перед окнами, высунулись сквозь решетки с десяток лиц, стали спрашивать.

Михаила она в первый миг не узнала. Вернее, узнала, но так, будто не он это, а кто-то похожий. Глаза ввалились, скулы выпирают. Зеленая застиранная пижама на голом теле. Да за решеткой!.. Улыбается, кивает, заговорить не в силах. И у нее губы повело, дрогнули… Не то его, не то себя жалко. Обоих! Бедолаги, кутята беспомощные.

— Ну, как ты? — спрашивает он.

— Ничего, перебиваюсь.

— Дети как?

— Бегают. Чего им?.. Ждут отца.

— Месяц еще продержат…

Помолчали, покивали. И сказать-то, получается, друг другу нечего. А что и говорить?

— А ты как?

— Нормально. Народ у нас хороший.

— Похудел…

— Ничего. Были бы кости…

— Я тебе там принесла…

— Не надо ничего… Спасибо.

Поговорили.

Постояла, махнула прощально, пошла.

А он смотрит в спину, смотрит. Уже без улыбки, грустно смотрит. Кажется, видит все, что внутри там у нее. Вовсе не потому молчала в телефон, что отвергала, как предполагал он. А просто боялась. Это уже после, когда выяснилось, здорова, волнение улеглось, появилась неприязнь к мужу. А вначале был один панический страх. Нелепо: два года жила совершенно одна, никого близко к себе не подпускала, а вышла замуж — и случилось…

Подошел трамвай. Поехала. Смотрела на больничное окно: муж, просунув руки в квадратики решетки, отчаянно махал, потрясал кулаками. Тоже помахала. Села. Привычно достала пудреницу. Припудрилась. Дольше обычного задержался взгляд на себе в зеркальце. Нет, не способна она выстаивать, мужественно переносить невзгоды. Она, Татьяна, хочет жить — нормально, спокойно. Ни больше, ни меньше. Хочет, чтобы была устойчивая семья, росли здоровыми и небалованными дети, чтоб был твердым достаток — не роскошь, но без перебоев. Чтобы муж после работы был дома, пусть уткнется в газету, в телевизор, но дома. Управится она с хозяйством, не расторопно, не между прочим, но потихоньку все сделает. Торгует она шляпками в магазине — не сказать чтобы уж очень нравилась работа, но неплохая. Не изматывает, коль в семье порядок. И жить бы… Ничего больше и не надо.

Гладкое, красивое, с мягким овалом лицо ее было уставшим. Стойко утомленным. Кончики губ чуть вниз, уголки глаз… И складочка меж бровей. Хмурая. Морщинка…

Михаил, проводив взглядом трамвай, постоял еще на подоконнике. Удивительна все-таки отсюда, из-за решетки, жизнь! Удивителен обычный трамвай, люди… Едут куда-то, идут — могут идти и ехать!.. А лица большей частью почему-то озабочены, одинаково тусклые. Так и хочется крикнуть: «Да скиньте вы этот щиток перед глазами! Привинтили его вам от виска к виску — склоки, важные беседы, собрания, отношения — и шагаете. Клонит, гнет груз головушку-то! Бросьте, гляньте — день-то какой, солнце-то!..» Он вот, Михаил Луд, по-нынешнему, по-больничному Миха Блуд, в окне торчит, человек тоже, не пугало… И он, Миха, там, за стенами этими, скуки, хмури попусту теперь не допустит. Жизнь, дорогие единственные свои мгновения убивать собственной кручиной — закрученностью, вернее?! Да лети она к лешему! Вас бы сюда на месяцок, в неволюшку, да на перловую кашу, да поколоть лекарства, от которых температура под сорок… Тоже бы, пожалуй, все это вполне поняли… Ходить свободно, смотреть, дышать, работать, любить, заботиться о родных — каждой секунде радоваться! Жить!

Михаил спрыгнул на пол, забыв, что ноги одеревенели от уколов. Пошел морщась, переваливаясь с боку на бок. В палате на его кровати уже лежала сетка с продуктами. Хлопнул, потер горячо ладоши.

— Сегодня будем потчеваться.

В дни передач, вечерами сдвигали имеющиеся в палате стулья, выкладывали на них продукты, ели, говорили. Потом курили, ложились спать. Но сразу не засыпали. При потушенном свете, под завывание Джули вели долгие разговоры.

— Я вот тут классика прочитал, — негромко переговариваются в палате мужики. — Роман «Воскресение». Как-то все равно не верится, чтоб эта Катерина не напилась потом ни разу… ну, когда этого революционера полюбила. Если уж было — пила!

— А пьяная баба себе не хозяйка…

— Всяко бывает, — подает голос Дед, — но когда дворовая собака становится бродяжкой, обратно на цепь не возвращается.

— А может, нынче надо, чтоб все… лет до двадцати трех нагулялись в доску, а потом уж, когда все это осточертеет, замуж, детей рожать…

— Ученые что говорят: законы в природе одинаковы, — опять вступает знатоком Дед. — А теперь я скажу: если породистая кобыла побыла первый раз с непородистым жеребцом — просто побыла, даже жеребенка от него не поимела, — то потом и от породистого жеребца породистых жеребят не приносит!

Посылает свой неземной бирюзовый свет в зарешеченное окно прекрасная Венера. Завывает потихонечку кобель Джули…

…Если Михаил и казался себе когда-нибудь блистательным, обнаруживал с таким упоением легкость и подтянутость своего тела, то именно в эти мгновенья. В мгновения, когда, сбросив вислую больничную пижаму, облачился в свои джинсы и тугую рубашку, надел туфли на каблуке. Когда шел по коридору и улыбался, кивал, пожимал руки, стремительный и недосягаемый… Садился в трамвай, который два месяца видел только через решетку. Ехал… — куда хотел! Влюбленный во всех и все, в людей, в трамвай этот, дома, деревья, завод, коптящий в двенадцать труб, в небо — движущееся над головой небо! И все вокруг — движущееся в разнообразии своем. А то, что было там, за высокими бетонными стенами, воспринималось уже далеким, давним, тягучим и муторным. Впрочем, все-то последние годы кажутся единой путаной ночью — ни сон, ни явь…

Трамвай проезжал мимо пивного ларька. Михаил ощутил вкус пива на губах, во рту мигом пересохло. На остановке вышел. Взял у мужиков, выпивающих за ларьком, литровую банку. Подал в окошечко продавщице, та поставила банку под кран, по дну забила напористая струя. Запенилась… Михаил отошел в сторонку, сдул пену, прильнул к краю банки губами. Пил неторопливо, мелкими глоточками, тянул. Вздохнул, прочувствовал поджаристый хлебный вкус, расходящуюся по телу прохладу и легкую слабость. Допил, утолил жажду.

Жены дома не было. Отправился к ней в магазин.

Постояли при людях, возле прилавка. Могла бы увести в складской отсек, не стала. Не укоряла, не выказывала обиды, была сдержанна и несколько отчужденна. Не то чтоб простила, скорее примирилась. И отвыкла.

Побежал дальше, на свою работу: получить по бюллетеню — надумал в больнице, сразу по выходе, купить жене подарок. И все хотелось сделать разом. Еще надо было, по Михаилову плану, купить Степке портфель, пенал, тетради — об этом измечтался там, в больнице! Повезло — выписали за два дня до первого сентября! В первый класс идет парень, не шутка! Потом заскочить к Лариске — повидать сына, отдать ему школьные принадлежности. Заодно договориться, чтоб она отпустила его завтра: давняя, дозревшая затея — сводить детей в цирк! Встреча, конечно, предстоит с бывшей женой… И думать неохота: так и всплывает перед глазами ее фотография в больничном альбоме. Михаил даже невольно отворачивался, словно альбом этот в самом деле кто-то под нос подсовывал. И бежал, спешил, не поддавался безрадостным чувствам, уверенный в том, что успеет, сделает — как задумал, что вообще теперь вся жизнь пойдет на лад!

И все у Михаила в этот день шло удивительно гладко: бухгалтер быстро сделал свои подсчеты, на месте был кассир. Правда, никак не мог натолкнуться в магазинах на что-нибудь путное для Татьяны, хотя вроде конец месяца, должны бы выкидывать… Но Степке все необходимое на школьном базаре купил.

Сына Михаил встретил во дворе. Степка первым увидел его и побежал навстречу: