Расстрелянный ветер

В комнате все спали. Василий тихо подошел к кровати, на которой спала Клава, отогнул одеяло, пощекотал за теплым ухом — разбудил.

— Одевайся, я подожду на крыльце. Разговор есть.

Клава протерла глаза, вздохнула и засобиралась.

— Весь день тебя искал.

— Сейчас, сейчас, Васенька, — поцеловала, вздохнув, обвила шею руками, вся теплая, мягкая.

…Они остановились у заводского моста. Отсюда виден весь город, погруженный во тьму. Земли и неба будто совсем нет — одна чернильная темнота, из которой выглядывают золотые точки электрических огней, рассыпанных по обоим берегам. Это там вдали, а здесь у моста над тяжелой черной водой пышет зарево багровое, густоклубное. Вспышки плавок, пламя заводских печей и фосфорический свет электросварок прочеркивают зарево яркими бело-желтыми полосами. Казалось, что пламя достают из глубин земли и, обжигая металл, кидают огонь в холодное, застывшее небо.

Тепло, глухо, только слышно, как гудит тишина и позванивают в ушах ночные шорохи.

Громадные, освещенные дымы раздвинули небо. Все нависло над водами, опрокинулось на лаковую поверхность пруда. Трубы в воде стреляют языками пламени вниз; береговой трамвай, отражаясь, плывет в глубине воды; а зарево уходит все глубже и глубже, на самое дно, и колышется там. Кажется, вот-вот загорится вода; сунь руку — кипяток!

— Пожар! И красиво, и страшно. Гудит!

Клава взяла Василия за руку, чуть сжала в своей: он идет туда, в огонь и дым, ее родной, сильный человек.

— Красоты много, коль дым и огонь на небе, а на земле рабочие от этой жары и дымов изжогой мучаются до семи потов, — деловито сказал Василий, и Клавке это не понравилось. Картина ночного зарева сразу погасла в ее глазах.

— Тяжело тебе работать, Васенька? — робко спросила она.

— Тяжело, но терпимо. Другим хуже. Я молодой, — ответил он и, чтобы подбодрить, похлопал ее по плечу.

Клавка обняла Василия, заглянула в глаза, прижалась щекой к его горячей щеке, ощутила за ухом дыхание и мужские, чуть жесткие губы.

— Вот я сейчас, знаешь, что чувствую… Не могу я без тебя, понимаешь?

Василий высвободился, сказал: «Ага!» и достал папиросу.

— Что-то ты мне ласковых слов не говоришь?

— Некогда, — пошутил Василий, чиркнув спичкой, глубоко затянулся дымом, готовясь к серьезному разговору.

Мимо прогромыхал трамвай, позванивая. Поздние пассажиры всматривались в окна, думая о чем-то своем, наверное, о домашнем уюте, об отдыхе, о родных и близких, о своей судьбе. Вот и Клавка проводит его до пятой вахты, уедет на таком же трамвае к себе в теплое, милое общежитие последний раз. А завтра — к нему, чтобы начать жизнь вместе, рядом.

— У отца авария. Злой он сегодня, — сообщил Василий и потер щеку.

— Знаю. Мне Павлик Чайко говорил. Отец, наверное, больно переживает?

— Не знаю, — вздохнул Василий.

— Эх ты! У отца авария — а ты — «не знаю».

— Да ну его. Что он меня учит? Так живи, так живи… А я человек со своим умом, свободный. По-своему хочу жить.

Клавка прислушалась.

— Это легко. А вот как стать настоящим человеком. Вот как твой отец.

— А может, как Степан Иванович Пыльников?

Клавка засмеялась:

— Но ты ведь не Пыльников — ты Байбардин! Пыльников… Он и на заводе-то работает только ради денег. Принесет зарплату и пересчитывает. Я видела. Базарник. Скопидом. Разве с него пример надо брать?

— А с кого же? Скучно мне жить, как отец.

— Скучно? Много ты понимаешь…

Помолчали, оглядывая широкий мост: вода пламенела внизу за железными решетками у каменной дамбы. Василий бросил докуренную папиросу, искры разлетелись, погасли.

пропел, взяв Клавку под руку. Когда она рядом с ним, ему всегда хотелось обнять ее за плечи.

Клавка высвободила руку и, коснувшись мягкими, теплыми пальцами шеи Василия, поправила загнутый ворот рубашки. В спецовке он был смешной, широкий и сильный, как водолаз в скафандре.

— Я очень люблю тебя, Вася.

— Знаю. Вот Марс — планета. Видишь, красная звезда на небе. Там тоже люди живут, работают. — Василий вздохнул. — Тебе неинтересно?

— Интересно. Там тоже… Вот как мы сейчас — стоят молодые и нас разглядывают: что за парочка стоит, что у них на душе?! Солидарность!

Они оба рассмеялись громко и молодо.

— Планетчик ты мой, любимый! Дай я тебя в губы поцелую!

— Целуй. Не жалко — твои теперь!.. Клава, а вот… случится что со мной. Споткнусь, дел натворю. Ошибусь. Авария. Ну, случай такой выпадет, судить будут, посадят или уеду на край света, что ты делать станешь? Поможешь, бросишь все и за мной?

Клавка рассмеялась:

— Что это тебе в голову взбрело?

Василий нахмурился.

— Я серьезно.

Клавка подумала о чем-то. Помедлила.

— Как получится.

Василий рассердился:

— Я тебе дам, как получится! И где ты этой глупости выучилась?!

Замолчал, зашагал быстро. Она чувствовала, что он думает о ней, хорошо думает.

— Подожди! — остановила она его. — Не спеши. Я знаю. Раз я, Вася, решилась за тебя выйти…

— Ну, это другое дело. На край света далеко ходить, а пока вот до завода дойдем.

— Ну, когда поведешь меня в дом? Завтра? — спросила Клава.

Василий остановился и вздохнул.

— Ушел я. С отцом поссорился. Надо нам самостоятельно жить.

— А как же теперь? Где мы будем жить?

— Пока можно у Пыльниковых. Места у них много — со Степаном Ивановичем я договорюсь.

Клавка отрезала коротко:

— Нет! Хватит с меня. Пожила я у них.

— И ты, и ты против меня?!

— Я не против… Лучше у других жить, чем у Пыльниковых.

— Ну, у других пока. А потом домик купим, сад и будем жить отдельно ото всех, сами себе хозяева.

— Я сама высокие дома кладу, в них и жить хочу. Стройуправление даст комнату. А в домике не буду жить. С хозяйством, с садом. Ты потом меня с работы снимешь, дома работать заставишь. Знаю, эти домики на окраине. Не хочу жить на окраине!

— А еще говоришь, на край света за мной пойдешь! — упрекнул Василий.

— То на край, а то в другую жизнь идти надо. Не по душе мне все это.

Василий грустно усмехнулся.

— Не по душе. А что по душе?

Он встревожился тем, что вот Клавка только любит его, но не понимает, а он был уверен, что Клавка его поймет. «И у нее, оказывается, есть своя линия в жизни, такая же, как у отца. И у нее дом и зарплата не на первом месте стоят! А что же в жизни должно быть первым, главным? Значит, я живу на окраине?! А вдруг Клавка не пойдет за меня на край света, раз нету у меня главного?»

Одной любви-то для жизни мало! Еще он понял из разговора, что покоя она ему не даст.

Раньше казалось: как жить, каким быть — это очень просто, это давно решено. Живи и работай, какой есть. Все вроде тобой довольны. А сейчас два таких вопроса — как жить, каким быть — становились неразрешимыми для него, и он только догадывался, что их нужно решать почти всю жизнь и что, в сущности, он в этом ничего еще не понимает.

— Ладно, — сказал Василий. — Этот вопрос завтра решим. Где жить, как жить — в две минуты не обдумаешь.

— Иди! На работу опоздаешь, — сказала Клавка.

Они стояли у пятой вахты, в ворота которой въезжали грузовики, а в проходную входили рабочие ночной смены. Над ними поднял свои железные и кирпичные стены будничный завод с высокими трубами, с огромными дымами и приглушенным шумом. В небе красные от плавок дымы дрожали над заводом. Колыхался маревом нагретый воздух от горячих боков доменных труб и мартеновских печей. И эти красные дымы лохматились там, высоко в ночном небе, где гуляли холодные ветры.

— Ты у меня будешь хорошей женой! — вдруг просто сказал Василий Клавке.

— Не знаю… — вздохнула Клава, а потом подтолкнула Василия в спину.

— Иди. Опоздаешь.

Он кивнул и, застегнув верхнюю пуговицу спецовки, заторопился к проходной.