Большие Поляны

На следующее утро Первушин зашел в кабинет Уфимцева и, приложив ладонь к шляпе, шутливо представился:

— Товарищ председатель колхоза, зоотехник Первушин прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.

Уфимцев вышел из-за стола, крикнул, смеясь:

— Вольно, большеполянский зять!

Они радостно потискали, похлопали друг друга и, пройдя в обнимку по кабинету, уселись за стол.

— Как тебе удалось вырваться? — спросил Уфимцев, когда радость от встречи немного улеглась.

— Акимов помог. Пришлось сходить к нему. Он позвонил Пастухову и предложил оформить перевод.

— Ну, а тот что?

— И-и, было шуму! Кричал: носитесь вы с этим Уфимцевым, как поп с кадилом. Может, и меня к нему в гувернантки определите?.. Все управление два дня в кулаки прыскало.

— Это хорошо, что ты приехал. Вот как нам нужен зоотехник! Фермы закреплены за Векшиным, моим заместителем, а он... — и Уфимцев безнадежно махнул рукой.

— Не тянет? — полюбопытствовал Первушин.

— Что не тянет, это полбеды. Не тем занимается, чем надо... Поживешь, увидишь... А у меня большие надежды связаны с животноводством. Ты посмотри, в каких условиях находится наш колхоз, — Уфимцев остановился у окна, присел на подоконник, — всюду леса, в них прекрасные выпасы, сенокосы, естественные водопои, — одним словом, такое раздолье, будто оно нарочно создано для развития животноводства.

Он помолчал немного, потом смущенно посмеялся:

— Только не удивляйся моему высокому «штилю», когда я говорю о будущем колхоза... Ты должен знать, о чем я думаю. Вместе придется работать.

— Я и не удивляюсь... Мне и самому хочется взяться за настоящее дело, осточертело писать в конторе бумажки.

— Ну, спасибо тогда. — Уфимцев пересел на стул. — Признаюсь, я уже ставил вопрос перед управлением о переводе колхоза с зернового направления на мясо-молочное, но получил отказ: давай зерно! Я понимаю, зерно — основа сельского хозяйства, зерна нет — и хозяйства нет, мы и дальше будем хлеб сеять и добиваться хороших урожаев на наших полосках, разбросанных по лесам, но надо, чтобы посевы наши в основном служили животноводству, его высокой продуктивности... Обидно, конечно, что не понимают в нашем управлении, и прежде всего Пастухов, что это надо, обязательно надо, если мы хотим всерьез, не на словах, а на деле, заниматься специализацией хозяйств. Мы кое-что уже начали делать, — продолжал Уфимцев. — Прежде всего с кормами: создали полуторагодовой запас сена, заложили в достатке силоса. К сожалению, зернофуража мало. Как ни бился, как ни боролся, пришлось сдать... Клевера поднялись не плохо, под покров сеяли, луга начали улучшать!.. Произвели выбраковку коров, пусть и попало мне за это, ну да это не так важно, главное — дело сделали...

— Племенной скот следует приобретать: хряков, бычков, телочек, — вставил Первушин.

— Очень даже следует. Деньги у нас на это найдутся, правда, немного на первых порах, но... начинать закупать скот надо... И еще такая мечта: с будущего года начинаем строить коровник на четыреста голов — современный, с механизмами, город обещал помочь. Организуем свой кирпичный заводик — глина рядом, а бревна на доски зимой заготовим, пошлем бригадку в лес...

— А как с помещением для свиней?

— Свиноферма у нас в Шалашах, помещение прекрасное, сам увидишь, сейчас там кормокухню достраивают... И люди на ферме подобрались хорошие, думаю, дело пойдет, свинина будет. — Он не стал рассказывать о позавчерашней встрече с бывшими шалашовцами. — Вот движок там надо поскорее поставить, не забыть оказать механику, чтобы завез дизелек, пусть им электричество светит, а то сидят с керосиновыми лампами... И лесопильную раму следует восстановить, коль пришла пора строиться, начинать менять облик колхоза... Ну, как тебе мои планы? По душе или нет?

— По душе, Георгий Арсентьевич. А работать я люблю.

— Значит, по рукам?

— По рукам!

Оли встали, пожали друг другу руки — уже без улыбок, без смешков, а серьезно, как серьезно было все, о чем они говорили.

Вызванному в кабинет Векшину Уфимцев сказал:

— Вот познакомься, Первушин Олег Степанович, прислан на должность зоотехника. Передай ему все дела по животноводству, а сам займись чисто хозяйственными функциями: снабжение, транспорт, строительство. Ясно?

И глядя на подобострастную улыбку, с какой Векшин здоровался с Первушиным, Уфимцев подумал, что на какое-то время он теперь избавится от частого общения с Векшиным. По крайней мере, до отчетного собрания.

7

Разговор со Стенниковой не прошел бесследно для Векшина. Хотя он и хлопнул дверью перед носом секретаря партийной организации, показав свою непримиримость в борьбе с Уфимцевым, он внутренне чувствовал — борьба эта уже бесцельна: Уфимцев одолел его, взял верх. Векшин растерял почти всех единомышленников, да и нет у него теперь для дальнейшей борьбы таких козырей в руках против Уфимцева, какие были прежде, а старые оказались битыми. Теперь одна надежда на письмо в ЦК.

После бюро парткома, закончившегося не в его пользу, он находился в постоянной тревоге, жил, как зафлаженный волк, когда круг охотников все сужается и сужается, и тот всем существом своим ощущает неотвратимость конца, неизбежность расплаты.

В минуты отчаяния к Векшину приходила спасительная мысль, утешительно мелькала в мозгу, как огонек перед заблудившимся путником в зимнюю вьюгу: смириться, признать себя побежденным, встать на сторону Уфимцева, работать над осуществлением его планов, но он отбрасывал от себя эту мысль, как одеяло, душившее в жаркую летнюю ночь, — слишком далеко зашла игра, затянула, засосала в болото ненависти ко всему, что было связано с Уфимцевым. Он знал, что не смирится, не склонит головы. У него пропал интерес к работе — так уже было однажды, — пропал интерес ко всему, чем жил раньше, осталась одна злоба, желание отомстить за унижение.

Навещало его иногда и ощущение реальности: он сознавал, что самое лучшее — уехать, бросить все и уехать из колхоза куда глаза глядят, — свет велик, нашел бы себе в нем место. И был уверен, что Уфимцев не будет задерживать, наоборот, обрадуется — только уезжай! Но он не мог так просто уехать — это было бы равносильно признанию поражения, а поражения он не мог допустить: оно не давало бы спокойно жить.

После вызова к Уфимцеву и знакомства с прибывшим в колхоз зоотехником Первушиным Векшин понял, что по воле председателя он падает все ниже и ниже; по существу, Уфимцев отстранил его от должности заместителя, превратив в обычного завхоза. У него еще хватило сил, чтобы не выдать себя, улыбаться зоотехнику, даже сказать ему нечаянно сорвавшуюся фразу о молодом поколении, идущем на смену старой гвардии.

Он тут же ушел домой, был страшно раздосадован всем происшедшим.

Подойдя к дому, на миг остановился; захотелось оправдаться перед собой, вернуться в кабинет председателя и сказать то, что должен был сказать, выпалить прямо в лицо Уфимцеву и этому красуле зоотехнику, что он думает о них, сбить с обоих спесь какой-нибудь резкой фразой. Но, постояв, подумав, понял, что не вернется и ничего не окажет.

Жена Паруня не очень удивилась его неожиданному возвращению. Она задумчиво сидела за столом, раскладывала карты, видимо, ворожила, угадывала чью-то судьбу.

— Забыл что-нибудь? Иль куда поехать собрался? — спросила она, не отрываясь от карт.

Векшин, не раздеваясь, как был в пальто и шапке, присел к столу, бессмысленно уставился на нее. Осеннее солнышко било в окно, высветило клеенку с картами, полные руки жены, золотое кольцо на безымянном пальце.

— Ничего не забыл, — ответил он хмуро. — С чего ты взяла?

Паруня подняла глаза, посмотрела неохотно.

— Вижу, опять подрался с Уфимцевым. Опять он тебе бока намял. Вертит тобой, как мальчиком, а ты поддаешься.

— Да не поддаюсь я! — отмахнулся от нее Векшин. — И не поддамся никогда!

Она долго смотрела, как разложились карты, потом сгребла их в кучу.