Правда и кривда

— Вы кого-то ищете? — подошел к Марку немолодой конюх, раскачивая длинные и плотные закорючки усов.

— Ищу лошадиное счастье, если оно еще не перевелось, — поздоровался Марко. — Любуюсь вашим скотом.

— Есть чем любоваться, — в усах старика зашевелилось пренебрежение. — Это уже одни переборки и выскребки. Вот до войны у нас были кони! Змеи! Им даже я боялся показывать кнут, чтобы на небо не вынесли. От них только воспоминание, и медаль осталась, — нахмурился старик. — Вы же будете из ходоков или попрошаек?

— Нет, — растерялся Марк. — А что?

— Да немало приезжает теперь разных просителей в наш колхоз: тем одолжи того, другим — другого, а кое-кому просто положи что-то на телегу или в машину.

— И кладете?

Конюх осмотрелся, поправил закорючины усов.

— И это бывает. С некоторым начальством надо ладить, потому что оно если не найдет недостатков, так может что-то приписать, если не по хозяйству, то по идеям… Изгадились, превратились в босяков некоторые за войну, сами не очень хотят переживать трудности, а нас агитируют. Вы к Броварнику?

— К нему.

— Знаете его?

— Знаю.

— И как он вам? — спросил заинтересованно.

— Хозяин.

— Конечно, конечно, — обрадовался конюх. — Этот не председательствует, а хозяйничает. Такой ни человека, ни землю не обманет. Сейчас в правлении его не ищите — он домой с одним гостем пошел. Как раз попадете на обед. Дом Данила Васильевича найдете или показать?

— Найду.

Марко хорошо знал, где стояла старая, похожая на бабушку, хата Броварника, в окна которой целое лето заглядывали подсолнечники, мальвы и ипомеи. Данило Васильевич принадлежал к тем широким натурам, которые, взявшись за общественную работу, никого не забывают, кроме себя. Его, умного и начитанного правдолюбца, совсем без той хитринки, которую так часто приписывают украинцу, село чуть ли не носило на руках. Хорошо зная и глубины, и мелкие места земледельца, он к каждому имел свой подход и слово, им человека никогда не пугал, не грозился, и кулаками тоже не бил по столу, потому что и дерево не терпит человеческой глупости. Бригадиров он подбирал таких, что имели любовь к людям и земле, звеньевых — наиболее певучих, а сторожей — наиболее ленивых.

— Что такое на данном этапе наш крестьянин? — любил иногда за рюмкой пофилософствовать Броварник. — Это — подсолнечник! Голова его тянется к солнцу, а корни — в землю. И что ему надо для полного цветения и счастья? Побольше солнца и поменьше воробьев, которые выпивают зерна. Сейчас этот подсолнечник еще опечален, ведь чего только не берут из него и кто ему только не наклоняет голову. Но придет время, и истинный хозяин прогонит воробьев и разных тех, что наперед прицелились к каждому зернышку, прогонит дармоедов и рвачей — и сметет все туманные недоразумения и бюрократические инстанции между подсолнечником и солнцем.

За эту философию опечаленного подсолнечника и приложения к ней не раз перепадало Броварнику: нашлись воробьи и на его голову, полезли и в его анкеты. Но Броварник не растерялся и на пленуме райкома сказал, что его анкета имеет восемь пунктов — восемь полей и каждое из них пока что дает по району высший урожай. И это только потому, что он верит людям, а они ему. Он старается заглянуть им в душу, а не запустить когти в печень. И, повернувшись к критиканам, так закончил свое выступление:

— Так будут еще вопросы со стороны печеночных? Или закончим демагогию?

Весь пленум грохнул аплодисментами и хохотом, а после пленума к Броварнику навсегда прилипло прозвище «Подсолнечник», хоть он и носил на голове уже не золото кудрей, а зимнюю изморозь…

Во дворе Данила Васильевича стоял мятый и тертый, видно, собранный из нескольких поломанных машин «виллис», а на его бампере примостился красавец петух; он одним глазом разнежено, с пренебрежением посматривал на стайку своих неревнивых любовниц.

Марко, как с человеком, здоровается со старой хатой, еще больше вросшей в землю, возле нее караулом стояли посохшие, с не открученными головами подсолнечники и унизанные пуговицами семян высоченные мальвы, а на хате красовалось гнездо аиста. Все здесь было таким, как и когда-то, кроме землянистой немецкой каски, из которой куры пилы воду.

Марко, как росу, отряхивает воспоминания довоенных лет и с волнением идет к дверям: как его встретит Подсолнечник? Очень ли он изменился за войну, как откликнется на его просьбу. Скрипят-мурлычут двери, на полуслове обрывают зажигательный спор в доме хозяина. Марко сразу чувствует на себе взгляды трех людей, сидящих за обеденным столом, и с приятностью вдыхает настой ржи: на покутье красуется роскошный сноп, а его колосья нависают над головами Броварника и дородного гостя. Неизвестный повернулся, поднял руку к голове, ударил ею по колоску и поморщился.

— Марко, это ты? — вскрикнул Броварник, порывисто встал из-за стола и застыл в удивлении.

— С деревяшками узнали меня? — Марко стукнул костылями об пол.

Загремел стол, что-то звякнуло, перекинулось на нем, отлетает в сторону стул, и к Марку, сияя сединой и улыбкой, приближается седоголовый Подсолнечник. Лицо его за эти годы подсохло, потемнело, в серо-голубых глазах сквозь удивление и радость пробивается грусть — таки, видно, горе не обошло человека.

— Живой, значит! — Данило Васильевич, присматривается, кладет большие руки на плечи Марка, потом крепко целует его. — И не забыл старика? Молодчина! Спасибо, спасибо, парень! Жена, посмотри, это же Марко, — поворачивает мужчину. — Поставь еще одну рюмку на стол.

— Сейчас. Здравствуй, Марко, здравствуй, сынок. — Тетка Соломия, будто выходя со сна, вытирает руки и потихоньку подходит к Марку, а сквозь прореженную оправу ее коротких ресниц начинает просачиваться влага. И мужчина уже знает, что единственный сын больше никогда не переступит порог родительского дома, не скажет «мама», не поцелует ее. И Марко сейчас целует ее, как сыны целуют матерей. Тетка Соломия припала головой к его шинели, потом выпрямилась, тяжело вздохнула. Огонь от печи обагрил ее обвислые слезы: — Слава богу, что хоть ты вернулся, — уголком платка вытирает глаза. — Садись, сынок, где мой Дмитрий сидел.

— Не надо, старая, не надо, — тихо успокаивает ее Данило Васильевич.

Марко подходит к столу, за которым безмолвно и напряженно сидит разрумяненный мужичонка лет сорока пяти с головой льва, подстриженной под бобрик. Глаза у него административные, как пропуска, а одежда того полувоенного фасона, который может ввести в обман лишь сугубо гражданских женщин.

— Знакомься, Марко, с моим гостем. Это Андрон Потапович Кисель, — хозяин считает, что этим он сказал все, но Марку фамилия Киселя пока что ничего не говорит.

— Очень приятно, — с достоинством привстает гость и через стол протягивает холеную, пухленькую руку, но на его лице разливается не приятность, а плохо скрытая кисловатость. Потом он вопросительно посматривает на Данила Васильевича, тот одним движением надбровья говорит, что с таким мужчиной и рюмку можно выпить. Кисель успокаивается, с его зрачков соскакивают настороженные пропуска, и ямка на вареникоподобном подбородке становится мягче.

Марко перехватывает этот молчаливый разговор, присматривается к нездоровому жиру Киселя, который сузил его белкастые глаза, но расширил живот и противоположную ему часть тела. Полувоенное галифе Киселя честно выдерживало свою нагрузку, хотя и не могло похвастаться совершенством форм. Но не эти формы, а лицо с печатью грубой властности и заносчивости подсказывают Марку, что Андрон Потапович не принадлежит к тем, которые любят приносить людям радость, покой или хотя бы одаривать их обычной улыбкой. «Но первое впечатление часто бывает ошибочным, — думает Марко. — Увидим, как оно дальше будет».

— Садись, Марко, пока водка не скисла, — Броварник приглашает гостя к столу и, когда тот усаживается на скрипучем стуле, высоко поднимает рюмку: — За тебя, воин, за твое здоровье, за нашу печь, в которой сгорят твои костыли.

— Хорошо сказал. Что хорошо, то хорошо, — похвалил Кисель Броварника, жмурясь, нацелился рюмкой на Бессмертного и с достоинством выпил водку.