Красная роса (сборник)

— Считают, что уже нас завоевали, — болезненно скривил губы Рыдаев.

— Что же делать будем? — послышался чей-то вопрос.

Рыдаев знал, что нужно было делать, но пока язык не поворачивался отдать приказ. Надо

было выходить из вражеского тыла, догонять своих. Он ни на минуту не засомневался в том, что

фашисты все равно будут разбиты. Зайти могут далеко, будут наступать, побеждая

разрозненные, похожие на его заставу части и гарнизоны, но так будет недолго. Только до

момента, пока отмобилизуется, вооружится, организуется и займет оборону Красная Армия. А

тогда все переменится, кто доживет, станет свидетелем того, как через те же переправы

захватчики покатятся назад. Рыдаеву никто не возражал, знали все: так будет. Но когда это

будет? И как быть сейчас горстке раненых и небоеспособных?

Лейтенант Раздолин беспрерывно протирал слезившиеся глаза, старшина Карпенко время от

времени раздирал ему красные, воспаленные веки и осторожно добывал оттуда свернутым

платочком крупные песчинки, промывал глаза теплой водой из фляги. Лейтенант понемногу

начинал видеть, но еще ничего, не слышал, в ушах до сих пор нестерпимо шумело…

В полдень Раздолин встал на ноги, молча походил по дубраве, вернулся с двумя длинными

жердями. Забрал, у кого можно было, ремни, снял все ремни и с Рыдаева, начал скреплять ими

жерди, и Рыдаев сразу же понял: лейтенант начал готовиться к тому, о чем только что думал,

пока еще не решаясь сказать, он сам, начальник, так как ему было стыдно заставлять бойцов

надрываться.

К вечеру Рыдаева уложили на самодельные носилки. Они получились неуклюжие,

поврежденная нога не находила в них покоя, и капитан, решив, что ему все равно этого не

вытерпеть, попросил:

— Нет, мальчики мои милые. Разве вы со мной пройдете? Идите, догоняйте, а я найду

выход…

Раздолин внимательно всматривался в лицо Рыдаева, хотя и ничего не слышал, но,

наверное, по выражению лица догадался, что тот говорит, и рассердился, заволновался, от этого

возбуждения оглушительно зазвенело в ушах, заболело, сразу потекло из них что-то теплое, он

потер ладонью, ладонь окровавилась, но до слуха неожиданно дошли слова капитана:

— Из-за одного обезноженного не стоит гибнуть вам всем, здоровым…

— Брось, капитан, — заикаясь, заговорил Раздолин. — Командование принимаю на себя.

Выйдем.

Уверенность лейтенанта или, может быть, его чудодейственное исцеление подействовали на

людей, плеснули силой и надеждой в сердце каждому.

— Да ясно, выйдем! — поддержал лейтенанта старшина Карпенко.

— Под лежачий камень вода не течет, — заметил кто-то.

Они вышли в путь. Вел лейтенант Раздолин. Вел по азимуту, придерживаясь единого

направления — на восток. К линии фронта, туда, где грохотали пушки, где шли ожесточенные

бои, где были свои. Он, еще нездоровый, с кровавыми пробками в ушах, взял на себя всю

ответственность за этот поход, вел небольшую группу умело и осторожно, повинуясь

профессиональному чутью пограничника, замечал на своем пути каждую подозрительную

стежку, часто останавливал отряд перед опасностью, хладнокровно выяснял обстановку и,

только убедившись в возможности двигаться дальше, отдавал приказ о походе. Карпенко с

рослым сержантом почти без передышки несли носилки, только изредка кого-нибудь из них

подменял лейтенант, который упрямо не хотел считать себя раненым.

О жене Раздолин не вспоминал, словно у него ее никогда и не было. Капитан Рыдаев

понимал, что лейтенант гасит в себе жгучую боль. И как-то, выбрав момент во время дневного

отдыха, когда Карпенко с хлопцами пошли добывать в лесных чащах какой-нибудь харч, капитан

сказал своему Раздолину:

— Не теряй надежды, лейтенант. Может быть, и она вот так, как мы, пробивается где-то к

своим, женщина она сообразительная…

Раздолин растроганно мигнул воспаленными глазами, вытер ладонью слезы, тяжело

вздохнул.

— Напрасная надежда… Скорее всего заживо сгорела…

Тяжелые спазмы перехватили Раздолину горло.

Во все последующие дни ни Рыдаев, ни Раздолин не возвращались к этому разговору;

втянувшись в походный ритм, шли по ночам, шли днем, когда это было возможно, отдыхали

только по мере необходимости, потеряли счет дням и ночам: позади остались волынские

кустарники и болотянки, с большими усилиями форсировали несколько маленьких и даже

больших речек, километр за километром преодолевали пространства Полесья; иногда даже

заходили в села, в те, где враг еще не появился; случалось, что и подвозили их на крестьянских

подводах. Поход проходил без особых приключений, если не считать потерь, которые понес их

маленький отряд: они остались вчетвером, так как двое раненых то ли ненароком, то ли

сознательно отстали. Во время привала залегли неподалеку, отдыхали; когда отряд тронулся, все

видели, что и они поднялись на ноги, но к следующему месту отдыха уже не прибыли.

Карпенко ходил на розыски, но вернулся растерянный и удрученный, не встретил их на

стежке, не нашел там, где отдыхали, не заметил, в какую сторону свернули. Ходил на розыски

Раздолин. Вернулся быстро. Принес только винтовки заблудившихся, так как подсумки с

патронами лежали на носилках, под головой у капитана.

— Дезертировали… — хрипло выдохнул Раздолин, присел и принялся протирать

воспаленные глаза.

— Не выдержали… — беззлобно вздохнул Рыдаев. Он, как никто, понимал муки раненых, но

мог только посочувствовать хлопцам — его-то несли, как барина, а тем приходилось ковылять.

— А присяга? — блеснули глаза у Карпенко. Старшина никогда никому ни при каких

обстоятельствах не давал спуску. Если ты солдат, да еще и пограничник, должен быть им до

последнего.

Об отставших никто больше не вспоминал, будто бы и не было этого тяжелого случая. Даже

когда в сторожке Гаврила Белоненко вопросительно взглянул на окруженцев, заметив лишние

винтовки, никто не ответил на его немой вопрос.

Возле Калинова и в самой сторожке оказались они и случайно, и не случайно. Когда

неожиданно вступили на территорию Калиновского района, Рыдаев заметно оживился. В походе

его все время преследовали грустные раздумья о судьбе сына. Если бы был на ногах, не

задумываясь пробрался бы в райцентр, но подвергать товарищей опасности боялся. Поэтому

даже словом не обмолвился, что его несут по знакомым местам, только вспоминалось ему

давнишнее, прошлое, проходило перед глазами, как желаемое, болезненное и неясное видение,

вспомнилась бывшая теща, какие-то чудные родственники, особенно дядька и тетка из лесной

сторожки…

Однажды то ли приснился, то ли привиделся дядька Гаврило, его толстая жена, лесная

сторожка. В глухом лесу, где-то на севере от райцентра. Не выдержал Рыдаев, рассказал о ней

Раздолину. Далеко сворачивать не пришлось, и вот осенней туманной ночью они добрались до

заветной сторожки.

Рыдаеву казалось, что эта сторожка должна быть где-то далеко, но он не верил, что ее

можно будет найти в непроглядной чаще. Наверное, если бы уж слишком искали, то вряд ли и

нашли. Но всевластный случай сам привел. Жучок, подняв лай, указал на близкое человеческое

жилье… Они уже не раз останавливались в лесных сторожках, всегда их там принимали

дружелюбно, кормили, давали что-нибудь на дорогу, в одном не могли помочь — не знали, где

разыскать какого-нибудь врача.

Ни Гаврило не узнал Рыдаева, ни Рыдаев Гаврила. Капитан лежал на носилках. Ему не

просто было с них слезть, так как еще хуже было ложиться на них опять, поэтому он и оставался

лежать, длинный, худой, по самые глаза заросший волосами. Гаврила, посматривая на его

бороду, степенно разглаживал свою, супил брови, скупо рассказывал: