Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Но я не успел выполнить свое страшное намерение. В комнату вошел Парторг. Он был высокий, носатый, загорелый, молодой — не старше тридцати пяти, и если бы не назвали его Василием, то был бы он, конечно, тем самым Иваном. Щеки по обе стороны его крупного носа прилегали к своим местам плотно и ровно, не выступая выпукло наружу и не опадая внутрь. Сбит он был крепко и двигался быстро и напористо. Вырваться из рук такого человека нечего было и думать. Одно мне было непонятно: как удалось ему разыскать меня на огромных российских просторах? Я прямо так и спросил его об этом после того, как он прочел записку рыжего агронома и выяснил по моим документам, какую опасную щуку выловил наконец в самом сердце своей страны. Он усмехнулся в ответ:

— А чего ж тут не разыскать? Позвонили мне — я и пришел сюда.

Я понял его хитрость. Конечно, с какой стати было ему пускаться в подробности относительно своей погони за мной. Но я подъехал к нему с другого бока и спросил:

— Вы все время тут живете, простите в любезности, или бываете и в других местах?

Он сделал вид, что не понял:

— В каких других местах?

— Ну… где-нибудь севернее, например?

Вот как ловко я готовился его поймать. О, я умел при случае обкрутить им головы! Но он ответил:

— А что мне там делать, севернее? Здесь я родился, здесь и живу сызмала. Отвоевался десять лет назад на Дальнем Востоке — и опять сюда же. А где же человеку и жить, как не в родной деревне? Тут он всегда дома, всегда среди своих. Зачем ему севернее? Это прежде, бывало, отцы наши от безземелья на заработки из деревни бежали, а у нас в этом нет необходимости. Земля вся наша. И дел всяких тут хватит на десятки поколений. Чем больше будет народа, тем даже лучше.

Такую речь он произнес в ответ на мой хитрый вопрос. И по тем певучим ноткам, которые прозвучали в его словах, я сообразил, что он действительно родом из этих мест. Такой я был догадливый. Но тогда, значит, у него оказывалась очень распространенная в России фамилия. Я так и сказал ему. А он усмехнулся:

— Да это же не фамилия. Это так сокращенно именуют у нас партийного организатора, то есть секретаря партийной организации.

Вот как это все объяснилось. Но я на всякий случай спросил:

— А вы только тут состоите этим партийным организатором или еще где-нибудь?

Он ответил:

— Больше я нигде не могу состоять. У каждого колхоза своя партийная организация. У каждого совхоза — своя. У каждого завода или какого другого учреждения — своя. И в каждой партийной организации — свой парторг. Разве вы об этом не знали? Вы же почти год у нас живете. Или в той строительной бригаде, где вы работали, не было парторга?

— Не знаю…

— Кто у вас проводил беседы, собрания, читки, объявлял разные политические новости, был инициатором по части соревнования, давал советы, наставления, помогал всем вам словом и делом, не думая о себе?

Я попробовал вспомнить, кто же у нас таким был. Выходило, что это был сам Иван Петрович Иванов, у которого я квартировал. Я сказал:

— Да, один у нас делал все это. Но он был по должности бригадир и потому не мог одновременно еще и за парторга работать.

— А почему бы нет? У меня тоже есть основная специальность, по которой я работаю. Я колхозный электрик, и моя обязанность содержать в порядке электросеть и радиосеть. А кроме того, я же и парторг.

— Вам трудно, конечно.

— Да не сказал бы, что легко. Но не сам же я в парторги напросился.

— А кто вас назначил?

— Никто не назначил. Меня выбрали как коммуниста.

— Как коммуниста?

— Да. Таков наш долг. Уж если ты назвался коммунистом, то этим самым раз и навсегда обязался служить народу. И тут уж отказываться от нагрузок не приходится.

— А народ нуждается в вашем служении?

— Странный вопрос вы задаете. Разве не его волю мы выполняем, строя коммунистическое общество?

— А как вы это проверили?

— Как проверили? Жизнь проверила. И подтвердила. Да и сами коммунисты — это, по-вашему, кто? Тот же народ. Их миллионы, если переходить на счет. В одной только нашей стране коммунистов почти вдвое больше, чем жителей во всей вашей Финляндии. И это все лучшие люди из народа. Его основное ядро. А может ли ядро какого-нибудь вещества быть чужим этому веществу? Не питать его и не питаться им?

Такой вопрос он мне задал, этот первый настигший меня в глубине России парторг. Что я мог ответить на такой вопрос? А он продолжал:

— Коммунистическая партия — это душа и совесть народа. Она вобрала в себя все мечты и чаяния, накопленные народом за многие века. И не только вобрала. Она впервые в истории человечества берется воплотить их в жизнь. Так чью же она волю выполняет, по-вашему?

Да, он умел задавать вопросы, конечно. Правда, мог бы и я кое о чем его спросить, пользуясь богатым арсеналом премудрого Юсси Мурто, и кое-что сказать ему в ответ, не очень для него приятное. Но он с такой убедительной силой высказывал свои суждения, что у меня не повернулся язык ему возразить. И надо было, кроме того, помнить, кто у кого был в гостях и кому полагалось быть скромнее и вежливее: гостю или хозяину? Я только спросил:

— А вы уже много воплотили?

Его не смутил такой вопрос. Он ответил, не колеблясь:

— Да, много. Мы спасли человечество от фашистского рабства и построили фундамент будущего общества.

— Будущего? А настоящим вы не занимаетесь?

Такой вопрос я ему задал, чтобы хоть немного сбить с него самомнение. Нельзя допускать, чтобы русские сознавали в чем-нибудь свое превосходство над другими. Это к добру не приведет. И худо не будет, если напомнить им лишний раз, на каких дремучих задворках жизни человечества они еще обретаются. Тут всегда будет к месту непререкаемое мнение о них великого мыслителя Юсси Мурто, позволяющее видеть русских все в том же неизменном неприглядном свете, какой издавна применялся при любом разговоре о них.

Я, правда, мог представить даже из опыта своей Суоми, какую страшную судьбу готовил Гитлер народам Земли после ее завоевания. А он ее непременно завоевал бы, не окажись на его пути Россия. Здесь обломались его стальные зубы. И какой великой крови это стоило русским, которые в то время только еще закладывали свой знаменитый фундамент! Я мог это представить, конечно, однако зачем было так вот прямо признавать заслугу русских перед человечеством? Не стоило давать им повод заноситься. Вот почему я кольнул его настоящим. Но он без колебания ответил:

— Настоящим? Пойдемте, я покажу вам наше настоящее.

Ему, как видно, было не привыкать показывать иностранным гостям свое хозяйство, и проделать это лишний рал он не считал за труд. Но я не собирался у него задерживаться. Я сказал:

— Если вы хотите показать мне новые коровники и телятники, то я их уже видел в других местах вашей России Такое настоящее есть и в нашей бедной Финляндии.

Он спросил:

— Что же вы понимаете под настоящим?

— А то, как человек живет сегодня, что он ест, во что одевается, чем владеет. И главное — доволен ли он всем этим?

— Вам все это показать, или рассказом довольны будете?

Я прикинул в уме, выбирая, что мне выгоднее, и сказал:

— Думаю, что хватит с меня и рассказа.

— Хорошо. Итак, что он ест, наш человек? М-да. Показать это наглядно было бы проще. Я могу вам назвать его деревенский продукт. Но перечислить все, что он привозит из города, будет несколько труднее.

— А каков у него деревенский продукт?

— Деревенский продукт несложный: зерно, мясо, овощи, то есть все выданное ему за трудодни.

— А сколько у него трудодней?

— У кого как. У некоторых сто, а есть по пятьсот и больше.

— Значит, некоторые работают у вас только сто дней в году?

— Выходит, так. Сто дней — это обязательный трудовой минимум.

— Что же они делают остальные двести шестьдесят пять дней?

— А это зависит от личных качеств. Ленивый может совсем ничего не делать.

— Но чем же он кормится?