Ассирийская рукопись

— А нонешняя зима, — поддержали его, — студеная да лютая. Вот и промерзло!

— Выдумывать что-то надо, — решил Бурьянов.

По его предложению увеличили диаметр струи до шести дюймов. Навинтили для этого на ствол крупнокалиберную носовку и выключили другие мониторы, чтобы собрать для удара всю воду.

Но и это не помогло! Каскады воды рушились с бешеной силой. Но ледяная глина, переплетенная кореньями, держалась как железобетон.

Под конец с оглушительным звоном лопнуло соединение в магистрали. Потоки воды хлынули из разорванной грубы, и монитор, как подбитая пушка, смолк.

Ефим Иванович бросил ненужную сейчас работу у канавы и лазил по наледи.

Был четко виден разрез всей толщи, вскрытой гидравликой. Сверху, от самой травы, идут черные и желтые пласты пустой породы. В этом напластовании нет золота. Оно зовется на языке старателей торфами. А вот внизу метровый пояс красной глинистой массы, вперемежку с галькой, — это и есть «пески». В них-то и сосредоточены крупины драгоценного металла.

Сейчас пласты земли словно залиты отвердевшим стеклом. Толстые своды сплошного льда в несколько ярусов прорезали почву. Ясно, что Джинда промерзла до дна. И грунтовые воды нашли себе выход поверх окаменевшей почвы ее долины. Всякий новый нажим мороза прибавлял добавочную ледяную скорлупу. Так и вырос колокол льда, прикрывший золотое гнездо.

Все более и более оживляясь, Ефим Иванович лазил, разглядывал, схватывая большую рождающуюся мысль. Продумав, загорелся и вдохновенный пошел к толпе.

— Ребята! — кричал он на ходу. — Беде помочь просто. Заложить заряд аммонала и — все! Растрясет моментально!

Недаром когда-то он работал отпальщиком.

Совсем убитый, почернелый, согнулся на камне Бурьянов, до самых колен лицо опустил. А вокруг него стояли артельщики и молча требовали ответа.

— Знаю я это, Ефим. Не хуже тебя знаю. Да нет у нас аммонала. Не предусмотрели мы этого дела!

Все молчали, и Ефим Иванович почувствовал, что по цельной и сплоченной артели сейчас вот-вот побегут морщины раздора, как трещины по разбитому зеркалу. И это стало страшно. Потому что сейчас, когда он почувствовал себя в силах сделать нечто полезное и главное, выручающее, артельное предприятие показалось ему неизмеримо ближе и роднее, чем раньше, когда он мелькал в нем десятой спицей.

Он шагнул вперед и резонно сказал:

— Аммоналу сколько угодно на главном стане. Взять да принесть!

Засверкали озлобленные, возмутившиеся взгляды:

— Не время для смеху!

— Знает, ведь, дьявол, что на стан река не пустит!

И уже совсем спокойно, весело и уверенно решил Ефим Иванович:

— Или я послезавтра с аммоналом вернусь, или спирту за упокой души припасайте!

Человек стоял радостный. Всему миру себя объявил. Как ему не поверишь?

Загляделись на Ефима Ивановича люди. А Филатыч взволновался до слез:

— А я-то даром восьмой десяток живу? И я с тобой, сыночек, пойду, кой на что пригожусь.

Бурьянов уже овладел собой. Опять стал распорядительным и властным.

— Трудное, товарищи, обстоятельство, — откровенно признался он, — не вернутся наши орлы с аммоналом, и будет хана! Но думаю я так, что должны они прийти. И все мы давайте так думать. И значит, одна половина людей чинить трубу становись, а другая, — он указал на купол, — чертовину эту к взрыву готовить!

Звездное и голубое раскинулось небо.

На землю пал мороз. Это было хорошо, потому что по хрупкому насту быстро скользили лыжи. Шелково шуршали гладкими камысами.

Затемно, до зари, подкатили Ефим Иванович с Филатычем к броду. К тому месту, где по правому берегу громоздится хребет Дар-Саг и отвесными стенами упирается в Джинду.

Здесь люди добрые или на тот берег идут, либо назад вертают.

В утренней тишине мятежно шумит река, и далеко уносится ее гул по ущелью.

Ефим Иванович шел, и будто все пятнадцать товарищей шагали рядом! Догонять убежавшее счастье. От этого тверда у него поступь и просторно в душе.

Но, однако же, остановился, выйдя на берег.

— Гляди, сынок, — указал Филатыч, — катушка!

И впрямь, внизу по реке белый склон горы прострижен черной дорогой лавины. Через лес, через снег и камни прокатился совсем недавно обвал. И запрудил где-то близко Джинду. В холодной мгле ее вод, словно белые медведи, купаются толстые ледяные плиты. Увлекаются стремительным течением, с хрустом крошатся о скалы и бултыхаются в водоворотах. Мрачно, холодно и глубоко.

— На плоту не переехать, — сразу решил Ефим Иванович, — и пробовать нечего...

— Что же зря, сынок, помирать, — согласился Филатыч, — ошиблись мы в расчете! Но тут я совет тебе дам. Про Гиблую тропу слышал?

— Слыхал, да как ее отыскать?

— Великое дело! Отыщем.

— Веди, старичок мой хороший, веди!

Свернули в сторону от реки. Лежал хребет, словно каменный лев, огромный, до неба. Меж передних лап его — узкая долина. В нее и направили свои лыжи путники.

Труднее и круче становился подъем. Все чаще останавливался задыхающийся Филатыч, Ефим Иванович покорно ждал, хоть душа его рвалась ввысь, туда, где розовым от проснувшейся зари светилась шапка гольца Хар-Азыр.

Филатыч знал, что не его больным ногам перевалить хребет. Ему бы только подняться туда, где он выведет товарища на Гиблую тропу.

— Спирт мы раньше по ней носили, — рассказывал он на привале, — только и летом страшно там. Узко, скользко, да шибко круто. А сейчас сам видишь, какое время. Пригреет солнце — вот тебе и катушка. Слово вымолвить не моги, как по тропке пойдешь. От единого слова лавина пасть может.

Через час, когда алым полымем невзошедшего еще солнца торжествовали горы, старик сказал:

— Вот, сынок, и пришли!

Площадка и черные зубы скал, а дупла в них заткнуты льдом. Налево, как лоб, крутой и покатый, снегом нагрузший склон. А направо под ним — провал, синий-синий от глубины, и тайга внизу, словно дымом расплылась. Над пропастью — Гиблая тропа.

— Мать честная! — даже ахнул Ефим Иванович. — Ты краше-то места не отыскал?

Посидели, покурили.

— Ну что же, прощаться будем! — поднялся Ефим Иванович.

— Посижу я тут, родной, погляжу, что будет...

— Не примерзни, смотри! Прощай!

Ефим Иванович подошел к карнизу. Виден желтый камень тропы. Нешироко. От метра до половины. И наклон маленечко вниз.

— Это ничего, — сообразил он, — а вот вверху хуже!

Да!. Сверху будто хлестнула через тропу снеговая волна и оледенела на загибе. Нависли тысячетонные надувы над карнизом, и сделался сводчатый над ним потолок.

«Упадет, и я упаду, — подумал Ефим Иванович, — и все тут!»

Дивясь такому простому разрешению, скинул лыжи. Взял их под мышку и плечом к скале вступил на тропу. Шагал яростно, отметая всякие мысли.

— Тук, тук, тук! — стучал в мозгу каждый шаг. Цепко ступали подошвы унтов.

Впереди светло раздвинулся выход, грудь расперла мощная радость, и прыжком он выскочил из мышеловки.

Потом долго стоял на снежном поле, и крупные капли пота ползли из-под шапки по горячим щекам.

— Прошел я, старик, прошел! — закричал Ефим Иванович, забывая про осторожность, и горное эхо умчало клич в ледяные вершины хребтов. Но недвижен нависший снег, нерушимо сосредоточенное молчание гор. За серебряными их цепями всплывало солнце, а внизу, у подошвы, синели домики главного стана.

С горящими глазами, с бурею в сердце входил Ефим Иванович в приисковую контору со своим важнейшим поручением. И прием, который ему оказали знакомые и незнакомые люди, испуг и удивление, и расспросы еще туже подвинтили то стремление к участию в общем деле, которое разрасталось в нем.

Поэтому, когда позднее Ефим Иванович стоял в кабинете начальства, за спиной своей чувствовал весь Джиндский прииск.

Прочитав отчаянный рапорт Бурьянова, управляющий понял, что срывается промышленный план. Рухнет вся программа, если гидравлика Джинды выйдет из строя.

Но управляющий, новый человек в золотом производстве, да к тому же горячий, никак не мог уяснить, чтобы огромное это несчастье могло быть устранено банкой аммонала.