Чаша терпения

— Ну ладно, ладно. Убери усы-то. Чего ты их торчком поставил.

Балтабай взял один ус в щепоть, взял другой. А Декамбай говорит:

— Да мы, братец Худайкул, что хотели..

— Что?

— Гвоздей у тебя попросить.

— Гвоздей?

— Ну да, гвоздей парочку… либо там тройку, если, конечно, найдутся.

— Да посмотрю. Может и найдутся, говорю. Вам ведь не обязательно новые?..

— Нет, не обязательно.

— Ну так заходите во двор.

Шут их поймет, этих наших близнецов, Балтабая и Декамбая. Может, и в самом деле им гвозди спонадобились. Ведь в кишлаке найти гвоздь — тоже дело мудреное. Только я все-таки думаю, что им не гвозди были нужны. Неужели бы они так вот вдвоем и пришли за тремя гвоздями?.. А!.. Одним словом, принес я им три гвоздя, пока, значит, Филипп у двора стоял вместо меня, чтобы за это время, покуда я ходил, какая-нибудь новая посетительница ко двору не явилась да к тебе в комнату не прошмыгнула. Принес я им эти гвозди, а они топчутся, не уходят.

— Ну?.. Теперь еще чего? — спрашиваю.

— Скажи, пожалуйста, братец Худайкул, как она там, наша Надира? Очень больна? — спрашивает Декамбай. А Балтабай смотрит на меня, да левый ус у него, гляжу, начинает отчего-го тихонько подрагивать.

— Да, говорю, больна. Очень. Я даже сам еще не видел ее.

Поглядела бы ты, Надира, какие понурые они ушли со двора. Мне даже жалко их сделалось, как малых детей.

— Ну, а за что же вы Юсупа хотели обидеть? За что вы его со двора гоните? — спросила она, выслушав от Худайкула все эти истории.

Оказалось, что ни сам Худайкул, ни Филипп Степанович не видели да и не могли видеть, когда Юсуп появился у дверей амбулатории, потому что, когда Худайкул на рассвете через свою калитку вышел из внутреннего двора во внешний, мальчуган спал, сидя в уголке на террасе, обняв руками колени и положив на них голову. Оказалось, что Юсуп еще месяца два тому назад выписался из больницы («Когда у нас на бахче поспел первый арбуз», — сказал Юсуп), глаза у него были теперь совершенно здоровыми, и вот вчера отец послал его за пятнадцать верст в волость к сестрице Надире сказать ей спасибо. Юсуп должен был прийти еще вчера днем и вчера же вернуться домой, но в дороге, когда прыгал через арык, подвернулась ступня, нога распухла, и он приковылял сюда только к утру.

Когда он рассказал все это и показал ногу, Надя молча, укоризненно посмотрела на Худайкула, открыла амбулаторию, усадила Юсупа на табурет, принялась ощупывать распухшую ступню, давить на щиколотки.

— Бедному Ванюшке — везде камушки, — сказала она весело. — Так и тебе, Юсуп. Никак не везет. То чуть глаза себе не выжег, то ногу подвернул. Ну, ничего. Дня через два заживет твоя нога. Сухожилие немного растянул.

— Дня через два? — спросил Юсуп, огорчаясь.

— Может быть, даже и три.

— А как же я домой?!

— Как сюда приковылял, так и домой поковыляешь, — не выдержал Худайкул, все это время стоявший рядом с Филиппом Степановичем в раскрытой двери, у притолоки. — Не велик хан.

— Побудешь у меня, — сказала Надя Юсупу.

— Нет… Отец заругает меня.

— Тогда жди Кузьму Захарыча. Приедет он из Ташкента, — может, отвезет тебя на лошади…

— Да что ты в самом-то деле, сестра… хана какого-то делаешь из этого дерьма, — снова возмутился Худайкул так, что даже побагровел до фиолетового оттенка. — Он и всего-то стоит… не дороже верблюжьего ореха, а ты из него хана делаешь. Ни шайтана с ним не случится. Допрыгает на одной ноге, — добавил он гневно, горящими глазами глядя на мальчугана.

Но Надя словно не слышала его. Она открыла простенький шкафчик с медикаментами, выкрашенный в бледно-голубой цвет и очень похожий на кухонный, встряхнула один пузырек, второй, третий и вдруг бессильно опустилась на табурет. Холодная испарина выступила у нее на лбу. «Боже мой! Как же я могла так сделать? У меня не осталось даже йода. Все было там. Все в ящике», — в отчаянии вспомнила она.

Да, в этот раз они собрались ехать с Августом так внезапно и так поспешно, впопыхах укладывались, что она почти ничего не оставила: ни йода, ни хины, ни аспирина… Даже единственный рекордовский шприц, емкостью в пять кубиков, и оба пинцета, и прозрачная зеленоватая бутыль со спиртом — все осталось там, в ящике… Прежде, собираясь ехать по кишлакам, она отсыпала, отливала, прятала в темное, прохладное место, на земляной пол в свою комнату, под кровать, необходимый запас всяких лекарств, инструментов. На этот раз, как назло, она почти ничего не оставила, и вот — случай!

Йод в каком-то пузырьке все-таки нашелся, она смазала им распухшую ногу Юсупа, туго забинтовала вокруг щиколоток и ступни, строго сказала:

— Ну вот что, Юсуп. Ноги надо мыть с мылом теплой водой. Тогда цыпок не будет. Я тебе уже говорила об этом. Ты не маленький. Можешь сам себе воду согреть. Понял?

— Да.

— Ты и в прошлый раз говорил «да», а явился опять с цыпками. Позор. Такой большой, а на руках тоже цыпки. Может быть, мыла нет?

Юсуп молчал, потупив голову.

— На тебе мыло, — сказала она, кладя ему на колени кусок мутно-янтарного хозяйственного мыла. — Казанское. Отрежь себе кусочек, остальное матери отдашь.

Единственно, чем она была еще богата, — это мылом. Его осталось больше половины ящика, который стоял тут же, в углу. Взглянув на благодарно посветлевшее лицо Юсупа, Надя приподняла на ящике фанерную крышку, достала второй кусок, положила его на колени Юсупа рядом с первым.

— Не надо резать. Один отдашь матери, другой себе возьмешь. Цыпки выводить, — сказала она.

Филипп Степанович с Худайкулом, только что покурившие на террасе — один выплюнул изо рта зеленый насвай, другой хлопком ладони выбил из мундштука тлеющий «бычок», — в эту минуту снова появились в дверях. Увидев на коленях у Юсупа два куска мыла, Худайкул вмиг опять побагровел, беркутом бросился на мальчугана.

— Ты что, сюда побираться явился, собачий сын?! — сказал он с хриплой яростью. — Что расселся, как хан! Все утро сидишь. Убирайся. Где твой узелок?!

— Оставьте вы его в покое, — слабым голосом сказала Надя.

— Что? Покой? Пусть убирается! Оборванец! Побирушка!

— Какой я оборванец! Какой побирушка! — звонко, со слезами в голосе закричал Юсуп, вскочив с табуретки. Вместо него на табуретке вдруг очутился узел, неведомо откуда внезапно выхваченный Юсупом. Худайкул не успел опомниться, как Юсуп одним движением мелькнувших рук раскрыл узелок. Все ахнули. Словно солнце было завязано в этой простенькой тряпице, так лучисто, ласково, тепло светился золотом маленький купол тюбетейки.

— Ах, какое чудо! Вот это чудо! — охваченная восхищением, сказала Надя. Бережно, одними кончиками пальцев она держала перед собой эту воздушную золотую шапочку.

— Боже, неужели есть такие человеческие руки, которые способны создать это сокровище, это диво дивное. Кто это сделал, Юсуп? — спросила она.

— А вот еще! — вместо ответа сказал Юсуп и, словно фокусник, вынул из тон же тряпицы кусок родного южного неба, богато убранного серебром. Юсуа встряхнул лоскут — серебро не просыпалось, не упало, а лишь, вспыхивая, заструилось по краям живой искрящейся водой.

— Из какого царства ты несешь эти сокровища? — спросила Надя. — И кто дал их тебе?

— Это сделала моя мама, — сказал Юсуп и отчего-то смутился, потупив голову.

— Твоя мама?

— Да.

С минуту все молчали. Худайкул стоял потный, красный, но все еще грозно посматривал на Юсупа.

— У твоей мамы такие красивые руки? — снова спросила Надя.

— Нет, что вы! У нее худые, тонкие, черные руки, — с прежним смущением тихо сказал мальчик. — Вы же видели ее. Она все время болеет.

— Нет, Юсуп. Если мама твоя может делать такие сокровища, — у нее красивые руки.

Юсуп поднял голову, поглядел на нее темными, грустными глазами, и вдруг в них что-то переменилось, вспыхнуло, будто где-то в глубине их упал занавес, и удивленные чем-то брови ушли далеко к вискам.

— У нее красивые руки, правда? — повторила Надя.