Это было только вчера...

Смерть обладает способностью очищать. Перед ее приближением человек предъявляет себе суровый счет, жаль — оплатить его не всегда достает времени. Умирала Саня, безгранично любившая брата, а так как брат был несчастлив в супружестве, могла ли умирающая принять молчаливое покаяние его жены?

«Вот и отомстила она мне за брата — в оккупации оставила», — подумала Лена, не сводя глаз с пергаментного, изуродованного болями лица.

В первые дни Саниной болезни Лена еще надеялась, что они уедут. Не с филармонией, так с другой организацией. Но болезнь прогрессировала, и Елене стало ясно: они не уедут. Уже взорваны мост и электростанция… Уже ушел последний эшелон…

Приход в город немцев Елена восприняла спокойно.

— Чему бывать, того не миновать, — сказала она дочери. — Не может быть, чтобы нация, давшая миру Гете и Бетховена, занялась уничтожением другой нации, пусть ей враждебной.

Лялька возразила:

— Немецкая нация и фашизм — не одно и то же. Боюсь, мама, плохо нам придется.

Но долго думать о будущем Лялька не могла. Ее преследовало одно желание: вы́ходить родную душу. Однако тетя Саня угасала. Соседка, войдя, прослезилась:

— Спета ее песенка.

Лялька и сама теперь понимала, что «песенка тети Сани спета». Она не отходила от тетки, гладила ее похудевшую руку, старалась запомнить каждую черточку лица. Мать упрашивала ее поесть, а Лялька удивлялась, как можно говорить о еде, когда умирает тетя Саня.

— Тебе нельзя голодать, — сказала Елена, укрывая плечи дочери.

— Почему нельзя? — безразлично спросила Лялька.

«Она ни о чем не догадывается, маленький, наивный жучок. Попозже объясню ей», — подумала Елена.

Ночью Саня умерла. Она долго хрипела и все шевелила губами, будто пыталась сказать что-то склонившимся над нею женщинам, а перед смертью успокоилась, на лице появилось подобие улыбки.

Лена не выдержала. Закрыв покойнице глаза, она ушла на кухню и вволю там выплакалась, неизвестно кого жалея больше — умершую или себя, оставшуюся в живых.

Лялька сухими глазами смотрела на тетку. В мозгу лениво возникали и исчезали мысли: кто им сделает гроб? в каком платье хоронить? где хоронить? Потом так же лениво, как о похоронах, подумала: «Почему мне нельзя голодать?» Хотела встать, пройти в кухню, и вдруг почувствовала сильный толчок под сердцем — такой неожиданный и гулкий, что у нее перехватило дыхание.

— Мама! — крикнула она, схватясь за спинку стула. — Иди скорее сюда.

Вбежавшая Елена застала Ляльку стоящей посреди комнаты с расширенными зрачками глаз.

— Что ты, Ляля?

— Кажется я…

— Да. Знаю.

— Я только сейчас почувствовала.

Они обнялись, и было странно, несправедливо и горько, что в пору такого открытия и откровения третья, та, которая имела право на эту радость больше всех, лежит рядом мертвая, холодная, чужая.

Дина и Маруся добирались до кладбища порознь. Утро выдалось сырым, валил и тут же таял снег, ноги скользили, идти было трудно. Люди в одиночку и группами стекались к кладбищу. В воротах стояли немцы, покрикивали: «Шнель, шнель».

«Для чего устраивают из расстрела спектакль? — спрашивала себя Дина, пробираясь между могилами и памятниками к площадке, где уже толпились жертвы, окруженные цепью немецких солдат. Чтобы устрашить других, как говорит Маруся? Да ведь таким не устрашишь, скорее заставишь ненавидеть».

С мукой думала она о том, что придется молча смотреть. М о л ч а! Внутри все будет кричать, а ты зажмешь рот, сцепишь зубы и не шелохнешься. Какие нужны на это силы?

Она нащупала спрятанные в рукаве пальто листовки. Существование их в какой-то мере примиряло с необходимостью оставаться бесстрастным зрителем. Подходя, Дина уже приглядывалась, кому и куда незаметно положит листовку.

Маруся появилась следом. Прошла шагов десять от Дины, задержалась подле высокого мужчины, опиравшегося на палку, приникла к нему, будто плохо видит, что делается впереди. Дина так же приникла к девушке, на руке которой висела хозяйственная сумка, протиснулась к женщине, часто сморкавшейся и повторявшей: «Бедные, бедные!». На тех, кого будут расстреливать, Дина старалась не смотреть.

Приехали немецкие офицеры. В одном, с золотыми коронками зубов, Дина узнала того, кто предлагал Юлии Андреевне поискать ювелира на кладбище. Он подбежал к солдатам, крикнул, что всех их заставит в казармах нужники чистить. Вероятно, они сделали что-то не так. К офицеру, тяжело ступая, подошел Монгол. Дина невольно взглянула на Марусю. Монгол здесь! Не лучше ли ей убраться подобру-поздорову? Но Маруся в это время прижималась к укутанной в клетчатый платок тетке, опуская в ее карман листовку.

Неизвестно за что офицер с золотыми коронками зубов ударил Монгола. Тот отскочил, пригнулся, лицо его сделалось страшным, но спустя минуту он как ни в чем ни бывало направился к группе приговоренных.

Следя за Монголом, Дина отважилась посмотреть на несчастных. Их было много больше, чем зрителей. Молодые и старые, женщины, дети, мужчины, они жались друг к другу, согреваясь, потому что были полураздеты. Многие плакали, с горькой обреченностью смотрели на выстраивавшихся солдат. Дина с трудом отвела от них глаза. Отвела и едва не закричала. В центре группы стояли Лялька и ее мать.

Невозможно, непостижимо было в это поверить. Это могло показаться оптическим обманом, галлюцинацией, чем угодно еще, но не истиной. Они же попрощались перед Лялькиным отъездом! Дина с бабушкой ушли в хутор тремя днями позже, но так как она сказала Ляльке, что уезжает с госпиталем в тот же вечер, Ляльку не представлялось возможным проводить. По какой причине они остались? И как вчера Динино сердце не подсказало ей, что Лялька в городе?

Мать и дочь стояли рядом, взявшись за руки. На Ляльке было темно-синее платье, то самое, в котором она провожала Михаила на фронт. Тогда, не стесняясь народа, не видя никого, кроме Мишки, Лариса читала глухим голосом, вскочив на автокар: «Обними, любимый, ты меня покрепче…». Неужели сейчас Ляльку убьют? Ляльку, собравшую в себе столько достоинств, что их хватило бы на десяток людей?

Работая локтями, Дина пробиралась в первый ряд. Лялька должна ее увидеть. Должна почувствовать ее близость, солидарность, поддержку, прочитать в ее взгляде все то, что они стеснялись в годы долгой дружбы сказать друг другу.

«Для меня ты никогда не умрешь, Лялька, никогда, никогда. И если я останусь жива, я расскажу о тебе людям, о твоих написанных и ненаписанных стихах, о твоем большом сердце», — твердила Дина, молча упрашивая Ляльку: «Посмотри на меня!».

Лялька смотрела на мать. Они были сейчас очень похожи: осанкой, выражением лиц, одной и той же болью, застывшей на лицах. Их можно было принять за сестер. Лялька что-то тихо сказала матери, та кивнула. Очевидно, она попросила мать поднять выше голову, потому что Елена Куликова вскинула ее, красивую, с крутым подбородком. Лялькины глаза, прозванные когда-то Шуркой Бурцевым «Осторожно: смертельно!», лихорадочно блестели.

О чем она сейчас думала? О ком? О чем может думать человек, такой еще молодой, за минуту перед расстрелом? Лялька, я прошу тебя, оглянись.

И Лялька оглянулась. Дина могла поклясться, что в глазах Ляльки ярко вспыхнуло пламя. Она увидела Дину. Увидела и улыбнулась ей, как бы говоря: «Я не боюсь. Ты видишь, я не боюсь. Я — комсомолка, дочь коммуниста и горжусь этим». Раздался залп, и Лялькина мать упала.

— Проклятье вам, звери! — крикнула Лялька, не отпуская руки матери. — Люди! Не прощайте им. Они хуже зверей. С нас, еще живых, они сняли теплые вещи, с мертвых снимут трусы и рубашки. Убивайте их, как они убивают нас.

Выстрела, сразившего Ляльку, Дина не слышала. Но до нее дошел негромкий вскрик стоявшей рядом женщины, в ладонь которой Дина впилась ногтями.

Серое небо обрушило на кладбище лавину снега, мокрого, липкого, холодного.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Комендант Зандэ расстроенно смотрел на гипсовую статуэтку нагой женщины, полулежащей на диване. У женщины была точеная фигура. В ее стыдливой улыбке и опущенной с дивана ноге скрывалось столько живой грации, что Зандэ частенько мерещилось: вот гипсовая красавица поднимется, подойдет к нему и заговорит. Скользя по ней взглядом, Зандэ обычно успокаивался. Сегодня успокоение не приходило.