Серая мышь

Но где нам было устоять против той могучей силы, которая наваливалась с востока. На Львовщине под Бродами нас окружили войска Красной Армии и устроили такое пекло, что не забыть до конца моих дней. Я не был на передовой, мне, как всегда, повезло, но и во втором эшелоне я натерпелся страху, потом это долго снилось мне по ночам,— вскакивал с постели в холодном поту и до утра не мог заснуть. Вокруг рвались снаряды и мины, горела земля, но больше всего мне запомнился раненый парень, бросивший винтовку; обезумевший от боли, он держал в руках свои вывороченные осколком из чрева внутренности и, перебегая от одной кучки залегших вояк к другой, не переставая, кричал:

— Не бросайте меня, хлопцы, не бросайте, родные!

Позже я узнал, что из одиннадцати тысяч личного состава дивизии осталось не более пятисот человек.

Выбрался из того адского котла и Василь Сулима. При встрече со мной он сказал с тоской:

— Теперь у нас одна задача — драпать на Запад, чтобы сдаться в плен американцам, не попасть в руки к большевикам.

Так думали многие, но кто с нами считался...

Дивизию стали пополнять, теперь не брезговали даже беглыми полицаями и старостами с восточной Украины, людишками, изменившими Советам; большинство из них не были ни националистами, ни шовинистами, просто в свое время в силу разных обстоятельств, как и мои бывшие подопечные Лопата и Чепиль, стали прислужниками у немцев. Мы, оуновцы, старались обратить их в свою веру; иногда это удавалось, большинство же лишь соглашалось с нами из угодничества; между прочим, таких и сегодня хватает среди нашей диаспоры и в Канаде, и в Штатах, и в других странах, где поселились украинцы. После пополнения дивизии в ней уже почти не осталось галичан и она утратила свое первоначальное содержание; дивизию переименовали в четырнадцатую пехотную дивизию войск СС, мы охотнее называли ее первой украинской дивизией. Одно из ее подразделений было брошено вместе с немецко-украинской полицией на подавление Варшавского восстания, большинство же участвовало в подавлении национального восстания в Словакии.

В этих записках я ни в коей мере не собираюсь излагать историю дивизии — ее вояки не заслуживают того, чтобы о них писали, восхваляли их разбойничьи деяния, казни, грабежи, насилия. Сегодня кое-кто пытается обелить их прошлое, но никто и словом не упомянул о том, сколько горя и слез принесли они нашим братьям-славянам. Я помню, как в дивизии началось разложение — пьянство, разврат, воровство; многие не выдерживали, дезертировали. Мы с Василем Сулимой тоже не раз подумывали о том, чтобы бежать. Но куда? О возвращении на родину уже не могло быть и речи — мы сами себе отрезали туда дорогу. А впереди нас ждала полная неизвестность. Я жил лишь надеждой на встречу с Галей и сыном. Эта надежда стала более реальной, когда нас в январе сорок пятого года по приказу немецкого командования перебросили в Югославию. И опять нас бог покарал, чтобы не лезли в чужой огород; югославские партизаны так нас встретили, что пришлось позорно бежать, каждый куст, каждая горная тропинка в этой стране была против нас. Там же остался навсегда лежать и Василь Сулима. молодой художник, волею злого рока взявший в руки оружие. Очарованный зимним горным пейзажем, он вышел из лагеря с блокнотом в руках, чтобы сделать несколько рисунков; едва ступил на горную тропу, как раздался выстрел, прокатившийся гулким эхом в горах. Пуля попала прямо в сердце.

Под ударами частей югославской армии мы позорно сбежали в Австрию. С какой надеждой я мечтал о встрече с Галей и сыном! Наше подразделение остановилось в Винер-Нойштат, далековато от Вены, ночевали мы в охотничьем замке. Я думал только о том, как бы скорее вырваться оттуда и попасть в Вену; мысли мои были заняты только Галей и сыном. Я знал: если не встречу их сейчас, значит, уже не встречу никогда — Красная Армия через месяц будет уже здесь.

Я вырвался из дивизии и поехал в Вену, отыскал церковь святой Варвары — я попал как раз к субботней заутрене. С волнением вглядывался в лица прихожан, поставил свечу и впервые в жизни молился, просил бога, чтобы он послал мне встречу с моими самыми близкими людьми. После окончания службы я стоял у выхода и все искал Галю, не пропустил ни одной женщины, похожей на нее. Но вот прошла последняя прихожанка. Тогда я, охваченный тревогой, пошел к священнику. Он вежливо пригласил меня войти и подождать — с ним разговаривал какой-то мужчина в модном клетчатом пальто, белом кашне, с блокнотом и самопиской в руках. Разговор велся по-немецки, и то, о чем они говорили, так не вязалось с тем, что происходило вокруг — с войной, смертями и кровью; даже модное новенькое пальто и белое кашне мужчины напоминали мирное время. Священник рассказывал мужчине, как я понял, интересующемуся историей храмов, о церкви святой Варвары. «Боже,— подумал я с тоской и острой завистью,— есть еще люди, которые интересуются этим, а не тем, чтобы выжить, не попасть под пулю, не сгореть в крематории концлагеря».

Священник рассказывал:

— Греко-католическая парафия при церкви святой Варвары существует с 1784 года; при церкви есть Украинское католическое братство святой Варвары.

В другое время и я бы с удовольствием послушал его, но сейчас меня сверлила лишь одна мысль — где же они, мои Галя и Тарас? Ведь она обещала каждый день приходить сюда, а вот не пришла даже к субботней заутрене. Не доехали в Австрию, заболели или что еще могло случиться? О самом худшем я не думал, не смел думать. Наконец мужчина, записав все услышанное в блокнот, ушел, и я поведал священнику о том, как расстался с семьей, и о том, как мы договорились встретиться в церкви святой Варвары. Мой рассказ тронул священника.

— Я видел женщину-украинку с мальчиком лет пяти,— как-то осторожно заговорил священник.— Да, она всегда приходила с мальчиком, почему я и обратил на них внимание. Обычно знаешь своих прихожан, а эта была новенькая. Но вот уже недели две я их не вижу, может, куда-нибудь уехали?

— Они не могли уехать,— уверенно сказал я.

— Тогда надо бы дать запрос в муниципалитетную регистратуру беженцев,— посоветовал священник,— запишите мне их данные.

Я поблагодарил священника за неожиданную помощь и участие и сел за столик записать данные, а он тем временем все так же осторожно продолжал:

— Две недели тому назад после заутрени, когда прихожане уже выходили из церкви, начался налет и неподалеку упала бомба. Часть людей хлынула обратно в церковь, а более двух десятков были убиты и ранены. Поэтому советую вам сходить в соседний госпиталь.

Я молча кивнул и вышел.

В госпитале среди раненых их не оказалось. Значит, убиты? На этот вопрос мне никто не мог ответить; священник сказал, что в регистрационных списках их нет.

— Может, не регистрировались?

— И такое могло быть,— ответил священник.— Война...

— А вы не могли бы мне описать их подробнее? — спросил я.

— Пожалуйста.

Я слушал его и все больше убеждался, что это были Галя и Тарас. Мое убеждение окрепло, когда он вспомнил, что женщина разговаривала с сыном то ли по-украински, то ли по-польски...

Целый день я бродил по Вене; моросил мерзкий дождь, все вокруг было серым и неуютным. Черно было и у меня на душе, но где-то все же теплилась надежда: если нет нигде следов их смерти — значит, они живы? О, как бы жил человек, если бы не было у него надежды?

Потом я еще не раз приезжал в Вену. Удалось найти следы старого Дзяйло; оказывается, они пробыли в Австрии недолго и двинули дальше на Запад. Может, и Галя с ними? Вряд ли... Дзяйлы боялись наказания, Галю же могли преследовать из-за меня только у нас на Волыни. Да и едва ли она нарушила б данное слово о встрече в церкви святой Варвары. Во время своих наездов в Вену я бродил по окраинным улочкам и по людному центру, заглядывал на биржу труда, обошел все места, где скапливались беженцы,— моих нигде не было. Так и покатило меня дальше в безвестность.

Путь мой в эту безвестность, на чужбину был связан с нашей дивизией, от которой после Югославии почти ничего не осталось. Командование маневрировало, изо всех сил стремилось попасть на территорию, занятую англичанами, оправдываясь тем, что, дескать, дивизия с самого начала воевала только на восточном фронте против большевиков, а не на западном, противоитальянском. Мне кажется, что в конечном счете только это и спасло нас. Но в те дни в спасение еще верилось с трудом. Надежда то появлялась, то угасала. Мне удалось записать и сохранить несколько высказываний того времени.