Избранное

Уши ее горели, когда, стараясь не смотреть на соперницу, она ставила на скользкий поднос две чашки.

Она чувствовала себя глубоко оскорбленной. Пусть хиноэ-ума, но ведь жена… все-таки жена.

Чашка так прыгала в ее руках, что это заметил даже сам Ямадзаки.

— У тебя дрожат руки, — сказал учитель с неприятной усмешкой. — Неужели так холодно?

Господин Ямадзаки продолжал учительствовать и создавать каллиграфические картины, так восхищавшие знатоков.

Между тем императорские войска победоносно продвигались вперед. Приближалась осень 1933 года. Все чаще и чаще маршировали через город воинственные и старательные солдаты новых полков. В порту спешно грузили на пароходы горные орудия, рельсы, прессованное сено, ящики с динамитом, лимоны, гидропланы, термосы, презервативы — все, что могло понадобиться молодой империи на первых шагах. Обратно привозили бобы, жмых, солдатские письма и урны.

На площади у вокзала поставили известный теперь всем памятник трем солдатам. Книжные витрины пестрели обложками военных романов, и молодые офицеры, чувствовавшие возросшую силу армии, стали особенно заносчивы.

Каждый день господин Ямадзаки с восторгом читал о подвигах солдат и резервистов, которых размещали в старых глиняных крепостях. Особенно волновало и радовало учителя стремительное наступление полковника Сакураи. Он выучил наизусть и часто повторял любимую фразу бравого полковника, сказанную в порыве гнева одному дипломату: «Спрячьте кисти, мы напишем историю пулеметами!»

Это энергичное выражение казалось Ямадзаки воплощением духа армии, почти что программой.

Все это постепенно привело его к заключению, что место истинного патриота сейчас только в Маньчжурии, куда усердно звали вербовочные объявления.

Однажды за обедом, шумно втягивая лапшу, Ямадзаки сказал:

— Вчера я подал заявление командованию дивизии. Возможна поездка в Мукден.

А через месяц Умэко провожала учителя. В двух парах теплого белья, шинели и обмотках он чувствовал себя превосходно. Большой плоский термос, надетый на ремне через плечо, придавал господину Ямадзаки вид бравого пехотинца.

Весь пароход, отправлявшийся на юг, был набит резервистами. Их фуражки и фетровые шляпы, украшенные цветами, торчали над высокими бортами, выглядывали из иллюминаторов и люков. Здесь были начинающие негоцианты, музыканты, операторы, шпики, проститутки, дантисты, биржевые маклеры, актеры, фабриканты газированной воды, канцеляристы, монахи и переселенцы-крестьяне.

Последние держались особняком, расположившись в трюмах, рядом с бочками квашеной редьки. Здесь они вязали свои толстые фуфайки, спали рядами и пели песни, бесконечные, как волна, что бежит вдоль побережья.

Все это пестрое население двигалось вслед за армией, чтобы окончательно закрепить победы и доказать миру незыблемость повой монархии.

Впрочем, госпожа Слива не успела оценить всей внушительности зрелища пятисот маньчжурских колумбов, отправлявшихся под охраной полуроты стрелков.

Раздался гудок, и господин Ямадзаки взобрался на борт.

Последними словами учителя, которые расслышала опечаленная Умэко, были:

— Не забудь взять из чистки мою серую шляпу-у…

Она возвратилась домой, унося в ушах удаляющийся протяжный голос учителя:

— …мою серую шляпу-у…

Через пять месяцев Ямадзаки был убит, и комендант укрепленного участка в высокопарных выражениях известил о доблестной смерти «одного из достойнейших». Сообщалось также, что господин учитель был убит в поле, геройски защищаясь от банды хунхузов.

На самом деле все произошло много проще.

Выслав вперед сторожевое охранение, отряд резервистов следовал к монастырю, где находился штаб батальона. Кони медленно двигались по звонкой тропе, среди невысоких, сильных сосен.

Неожиданно с фланга посыпались выстрелы, и первой жертвой стал господин Ямадзаки.

Пуля попала учителю в ухо и вышла в висок, когда, не подозревая об опасности, он спокойно дремал на обозной повозке.

Учитель свалился, не успев сообразить в чем дело. Труп его, как и подобает всем павшим героям, был сфотографирован и отправлен на родину вместе с завещанием, найденным в куртке.

…Весть о смерти испугала, но не удивила госпожу Сливу. С тех пор как за островами скрылись мачты парохода, она со дня на день ожидала несчастья. Прочное крестьянское суеверие не позволяло Умэко хоть раз утешить себя счастливой надеждой. Боясь признаться самой себе, она верила в обреченность учителя, связавшего свою жизнь с хиноэ-ума.

Прочитав письмо, она с тупым отчаянием уставилась: га снимок, который вложили в конверт товарищи Ямадзаки. Ничем, решительно ничем не напоминал об учителе темный человек, лежавший на боку среди высушенной морозом травы.

Через два дня она вышла из дому с твердым намерением скрыть от соседей извещение коменданта. Этот конверт превращал ее из супруги учителя каллиграфии в полное ничтожество. Она нашла в себе смелость сказать зеленщику, уложившему в ее корзинку свежие ростки бамбука, что господин Ямадзаки чувствует себя отлично. То же самое она сказала и рыбнику, у которого вторую неделю брала в кредит камбалу.

Благодаря этой наивной хитрости Умэко удалось протянуть почти полтора месяца. Мото жил в префектуре Ниогата, у брата мужа, а одной Умэко было значительно легче.

Трудно сказать, на что она надеялась, показывая хозяину дома старые письма и раздавая приветы от мертвого мужа. Возвращение в деревню после смерти отца было бессмысленным. Жить в городе в дорогой квартире из трех комнат невозможно.

Она пыталась найти работу. Но знакомая вагоновожатая, к которой Умэко обратилась за советом, рассмеялась ей в лицо. После июньской забастовки только сумасшедший мог надеяться на место в трамвайном парке. В конторе текстильной фабрики на Умэко взглянули с недоумением. В шелкомотальной у чанов с кипятком ставили только девчонок.

В довершение несчастья завещание оказалось не в пользу госпожи Сливы. Несмотря на все утешительные предсказания гадальщика, учитель, как и Умэко, ждал самого худшего. Он был настолько предусмотрителен и жесток, что отказал Умэко во всем, решительно во всем.

Когда в дом явилась сестра Ямадзаки и поверенный в делах стал составлять опись имущества, оказалось, что Умэко должна оставить дом голой. Совсем голой, если не считать трех пар гэта, футона и кимоно.

Наследница Ямадзаки не захотела оставить даже новых подушек для сидения, которыми так гордилась Умэко. Больше того, сестра учителя, остроносая и болтливая, как чайка, успела рассказать всем соседям, что Ямадзаки погиб, спутавшись с хиноэ-ума.

В тот же день госпожа Слива перебралась в Нагойю — одну из тех длинных унылых конур, где живут только рабочие и ремесленники.

Наступила зима. Шли дожди, особенно скучные, когда нет угля. Скрипели по утрам сёдзи, выпуская на работу счастливцев. А Умэко продолжала сидеть у хибати, на что-то надеясь. Она заметно слабела. Мускулы на ее руках стали дряблыми. Щеки, прежде упругие, как крутые яйца, потеряли свежесть. По утрам, расчесывая волосы, Умэко находила на гребне пряди волос.

Сбережений и тряпок хватило только на зимние месяцы. Последним был продан оби [65], плотный широкий оби, который хозяйка подарила Умэко перед свадьбой.

В марте госпожа Умэко, накрасив губы и напудрившись сильнее обычного, направилась в порт.

Два часа она провела около каботажной пристани, пока кто-то из прохожих не заинтересовался унылой фигурой Умэко. Впрочем, ей не повезло даже в проституции.

Развязный мальчишка в теннисных брюках, остановивший Умэко у стенки пакгауза, оказался брезгливым. Он долго расспрашивал госпожу Сливу, не скрывает ли она дурную болезнь, и наконец, не поверив ее односложным ответам, попросил открыть рот.

Дрожа от обиды и испуга, Умэко повиновалась, и мальчишка внимательно осмотрел ее чистое нёбо.