Весны гонцы. Книга 2

— Посидим на солнышке? Тут садик рядом.

С трудом нашли место на скамейке. Вокруг полно ребят, гомон, как на птичьем дворе. Многих малышей пасут папы — воскресенье. Воскресенье? Воскресенье Агния всегда с Арпадом — скорей отпустить ее. И бабушке обещала — надо. Солнце так припекает, что, кажется, можно снять пальто. И вдруг отрезвляющий ледяной ветерок. Развезло отчаянно. Пусто в голове. Все ненастоящее. Все далеко.

— Аленка, роднуха, куда же ты все-таки пойдешь? Давай к Тамаре?

— Не хочется. Сашка плохо?

— Вчера репетировал… ну, нормально. Я предложила сегодня заняться с Зишкой, сказал: «В кружке генеральная „Булычова“».

«Наверно, правда. Что будет у нас без Агнии? Зина ни в пьесах, ни вообще никакая не замена. А мне без нее — труба. Почему не могу разговаривать — слезы откуда? Все далеко и чужое».

Агния прислонилась к Алене.

— Ты не зябнешь? Ветер не теплый.

— Нет.

— Не отменить ли все-таки завтра «20 лет…»?

— Что ты! Ни за что. Буду играть. Днем не приду. А играть обязательно. Обязательно. — «Развезло, не подняться». — Пойдем. Тебе пора, и мне… — Алена встала. — Пошли, пошли. Я обещала бабушке Глеба… Старенькая… будет ждать…

— Хочешь, я съезжу?

— Нет… Адреса не знаю и фамилии не знаю. Ну да, забыла спросить. Улицу знаю — Калининская. Дом помню. Найду. У меня собачий нюх.

Пока шли вместе, Алена бодрилась, говорила крепко на дыхании, посмеивалась, только прятала от Агнии глаза. В троллейбусе, среди незнакомых, накатило сонное равнодушие, а слезы то и дело подступали.

«Жизнь уже не кажется жизнью. Все мертвеет», — говорил этот художник. Так и не прислал портрет. Забыл? Или не написал?.. «Приходящий папа». А все-таки дочка у него растет…»

Алена закрыла глаза, прислонилась виском к стеклу.

Хорошо, что завтра «20 лет…» — всего одна короткая сцена с Сашей и потом, когда он спит… Нужно сыграть хорошо — «ни усталость, ни горе… не дают права работать хуже». Наверно, жестоко, что написала Сашке. Наверно, по-человечески надо было поговорить. Но как объяснить, если… А разве он по-человечески? Все равно. Все далеко. Что там говорят сзади?

— Он меня любит ужасно, сама знаешь.

— А ты?

Написала нехорошо, грубо: «Саша! Я не люблю тебя…»

— Странная. Он жить без меня не может.

— А ты?

— Вот психованная! Замуж надо или нет?

Все далеко, как в кино. «Саша! Я не люблю тебя. И не приду к тебе».

— А с Игорем как же?

— Плевать мне на Игоря.

— Говорила: любишь.

— В ногах валяться, что ли? Выйду за Петьку, пусть тогда…

Любит Игоря, выйдет за Петьку — ужасно! Не понимает. И не объяснишь. «Я не люблю тебя. И не приду к тебе. И ты сюда не приходи больше».

— Игорь, по-моему, и на лицо и так симпатичнее.

— Ты с ним встречаешься, что ли?

— Дура.

— У меня своя гордость. Второй год встречаемся — ни мычит, ни телится.

— Грубая ты, Райка.

— Какая есть.

«Написала грубо… «И ты сюда не приходи больше. Мы совсем не понимаем друг друга. Я хотела сына…» Да что это?.. Почему лезут слезы?.. — Алена сорвалась и выскочила из троллейбуса уже на ходу. — Когда идешь, лучше. Солнце какое!.. Забыла посмотреть на этих девчонок. Газету купить — совсем оторвалась от мира. Каждый день все новости тебе заталкивают в голову, да еще политинформация — надоедает… А тут три дня! Скорей взглянуть, что где?.. «Постановление ЦК о праздновании сорокалетия Октября» — мы будем уже на Алтае. «О планах создания «Евратома» и «общего рынка», опять! «Столетие со дня рождения академика Баха» — удивительное у него лицо. «На спектаклях бухарестской оперетты». Хвалят, посмотреть бы… «Иордания аннулировала договор с Англией»… «Ботвинник — Смыслов»… В глазах рябит. Это от солнца. Следующая улица Калининская. Какая-то странная легкость в теле. Как мы встретимся с Сашкой? Не буду разговаривать. Незачем. Вот она, Калининская. Тогда ехали от Кировского, развернулись… значит, на этой стороне, за первой поперечной. Дом зеленоватый с белым, совсем темно было тогда, очень большой… большой дом… Этот? Этот. Подъезд справа от ворот. Третий этаж. Дверь обита коричневой клеенкой. Все помнится, как будто вчера. Отдышаться. И слезы убрать. Не пугать бабушку. «Если каждый станет кричать о своем горе…» Это было сто лет назад». Алена остановилась у лестничного окна — хоть нос попудрить. «Глебкино письмо в сумке. Как далеко! Как мне вообще далеко… далеко от всех! Письмо — другой Алене. Москва, снег. Все далеко, все холодно, все ненужно. Мыслей нет, слова только. Куда я иду? Зачем? — Алена пошла вниз по лестнице. Будет ждать. Затревожится, засеменит сгорбленная, припадая на палку… — Я же обещала. — Алена остановилась — Что хорошо? Что нехорошо? Записка Сашке нехорошо? «Саша! Я не люблю тебя. И я не приду к тебе. И ты больше сюда не приходи. Мы совсем не понимаем друг друга. Я хотела сына. Ради него хотела остаться с тобой. Можешь не верить — мне все равно. Я не люблю тебя. Алена». Внизу приписала: «За мной сюда придет Агния». Нехорошо. А он со мной? Мог подумать! Хоть на минуту, на секунду подумать… Не видеть, не слышать, не разговаривать. Хорошо, Рудный видел «героическое спасение» — по крайней мере никто не думает… А, все равно! Если бы знать телефон. Ничего — не буду входить: «Простите, некогда — репетиция…» И пойду… пойду… в кино. Нет, к Лильке на кладбище. Потом? Видно будет».

Алена быстро побежала наверх, позвонила.

— Как я тебя ждала! Вот хорошо!

Алена не успела выговорить ни слова — задушили, залили без удержу слезы. Дрожащая, слабая, послушно разделась, села на широкий диван.

Как давно сидела здесь, и так же сухонькая рука быстро гладила ее плечо! Глеб ходил вокруг накрытого стола. Как далеко! Будет ли снова? Сама не та, и все не то. Жгут, мучают слезы, и не сдержать. На стене молодая женщина держит малыша, пушистые светлые кудри. Ведь забыла, а снился… Откуда прорвалось столько слез? В груди пусто, сама как кисель, и не собраться. Когда Лилька умерла, так же вот…

— Поплачь, если надо. Ничего. — Маленькая рука быстро гладила плечо, руку, волосы Алены.

Надо объяснить, слова обрываются, разломило всю грудь, во рту горько-солоно.

Бабушка берет со стола бумагу. Алена видит телеграфный бланк, но не может прочесть ни буквы.

— «Спасибо скорые добрые вести. Деньги выслал. Обнимаю крепко. Глеб». Я тогда ему телеграфировала, что ты здорова и сама напишешь — как ты сказала, — объяснила бабушка.

— Я до сих пор не написала…

— Ничего. Ничего, — спокойно повторяет бабушка. — Приляг, пожалуй. Полечу тебя малость. Своими средствами.

То ли вылились до конца слезы, то ли чудодейственный бабушкин чай помог. После трехсуточной бессонницы, кошмаров Алена уснула крепко, без снов.

Во время перестановки Алена подошла к Соколовой, присела на корточки, сказала шепотом:

— Мне очень нужно поговорить с вами, Анна Григорьевна.

— Сейчас?

Алена замотала головой:

— Нет… подольше.

— Вечером у нас «20 лет…»? Константин Павлович! — позвала Соколова.

— Весь внимание.

— Вам Лена вечером на репетиции нужна?

Саша ставил на попа́ куб зачем-то нагнулся, спрятался за него. Он из последних сил старается не показать, но Алена видит — ее слово, движение, даже имя ее, громко названное, будто обжигает, колет его. Стекленеют глаза, едва приметно вздрагивают губы, брови, пробегает желвак под острой скулой. Держится весело, а высох, как мумия, глаза потускнели, ввалились. И Алена старается быть как можно незаметнее.

После больницы Зина увидела Алену — отшатнулась:

— Ой-ой-ой! Похудела — ужас!

— Подумаешь! Неделя усиленного питания, — успокоила Глаша.

— А уж Саша — просто как с того света. — Зина улыбнулась кривенько. — Говорю, не переживай — ничего опасного. Как гавкнет: «Отстань!» Думала, оглохну. — Она вздохнула. — Как он за тебя переживает! Вот это муж!

Потом все узнали об их разрыве. Зинка подошла, как тигрица: