Первые шаги

И Прасковья осмелела, о многом стала рассуждать по-иному, чем раньше. Она не была глупой, но тяжелая жизнь и суеверия смолоду притупили ее.

Перед свиданием с Мурашевым Прасковья точно договаривалась с мужем, что говорить «ироду» — так звала она в кругу семьи Петра Андреевича, — но иногда при разговоре с Мурашевым и сама кое-что подходящее придумывала.

Ходила Прасковья к лавочнику часто — и потому, что этого требовал ее «покровитель», и желая навестить больную, заброшенную Ниловну.

Ниловна заболела спустя неделю после возвращения мужа. Вначале она жаловалась на головные боли. Потом, когда Еремеевна, старая знахарка, стала поить ее какими-то настойками, голова перестала болеть, но Ниловна говорила, что ей трудно дышать.

Петр Андреевич сам вторично съездил за знахаркой. Та парила больную в бане, лечила травами. Марфа Ниловна перестала жаловаться на удушье, у нее как будто ничего больше не болело, но она с трудом поднималась с постели, потела так, что рубашку к утру хоть выжми, плохо ела и не могла спать.

Когда Аким вернулся с гуртом скота из аула и увидел мать, он испугался. Ниловна походила на скелет, обтянутый кожей.

— Может, маманьку в город, к Павлу, перевезти? Там доктора есть, помогут, — предложил он отцу, собираясь гнать гурт в Акмолинск.

Отец сурово посмотрел на него.

— Совсем еретиком стал, с богом хочешь бороться. Смерть-то везде найдет. Лечить мать Еремеевна лечит, кому смерть не назначена, всем помогает. А коль время придет, доктора вторую душу не вставят. О душе надо подумать, а к православному попу разве она пойдет…

Аким уехал. Еремеевна продолжала лечить, но теперь уже всем было видно, что дни больной сочтены.

Когда Прасковья заходила к Ниловне, та шептала ей со слезами:

— Бросили все, за день никто не заглянет. Спаси Христос, Домнушка наведывается…

Снохи были заняты: Варвара теперь одна хозяйство вела, за всем надо доглядеть — батраков десять да три батрачки. Не усмотришь — живо все поплывет из дома. Наталья торговала в лавке то со свекром, а то и одна. Ну, а мужикам возле больной сидеть и вовсе времени нет.

Мурашев при людях жалел жену. «Жить бы да жить, а она вон в гроб глядит. Слабенькая сроду была», — говорил он печально.

Когда Прасковья Карповна, наплакавшись над умирающей, выходила в горницу, ее обязательно встречал сам хозяин.

— Ну что там наши путаники еще наговорили, Прасковьюшка? — ласково спрашивал он. — Ее от смерти не спасешь, нам с тобой о живых нужно беспокоиться…

В передаче Прасковьи Петр Андреевич каждый раз улавливал то, что ждал, но конкретного ничего не было.

После нескольких разговоров с Прасковьей Мурашев подумал, что пора в город съездить, человечка нужного привезти — с поличным возьмут, тогда и эти разговоры пригодятся. «Сотру все гнездо, — думал он с злорадством, слушая Прасковью, — некому будет мутить народ в Родионовке, все присмиреют, а то вон как на сходке горлопанят! А может, и наградят еще за преданность…» Петр Андреевич не забывал про обещание Нехорошко. «Но как ехать? Жена все еще лежит в доме», — со злостью думал он.

Будоражили его и мысли о Наталье. Акима Петр Андреевич направил в город, с тем чтобы тот вместе с гуртами Самонова и свои погнал в Петропавловск. «Приучаться тебе надо к большим делам», — сказал он сыну. Не скоро вернется Аким, есть надежда достигнуть цели, но и в этом мешала умирающая. Чужих-то сколько из-за нее приходит в дом, беречься всех надо.

— Долго ты еще будешь с ней канителиться? — злобным шепотом спросил он как-то Еремеевну, когда та зашла к нему в горницу.

— Да, батюшка, Петр Андреевич, спешить-то страшно: вдруг догадаются? Обоим нам с тобой каторга будет, — пугливо оглядываясь, прошептала старуха.

— Три недели болеет. Все знают, не бойсь, — ответил он и сунул ей в руку «катеринку».

— Горюшко горькое, не помогают мои лекарства, батюшка, Петр Андреевич! — громко, нараспев запричитала старуха. — Немного осталось жить хозяюшке твоей, пособоровать нужно бы…

На ее причитания зашла Варвара, прибежали внуки, потом остальные члены семьи.

— Из земли созданы, в землю ту же возвратимся, — говорил, утирая слезы, Мурашев. — Завтра же отца Гурьяна попрошу с дарами прийти…

В доме водворилась печальная тишина. Еремеевна вернулась к Ниловне. Разведя в сладком чае какой-то порошок, она осторожно подняла голову больной и дала ей выпить.

— Пей, болезная! Может, полегчает, — шептала она ласково.

…После утреннего соборования Ниловна скончалась, а через день ее хоронили всем селом.

Похороны были богатые и торжественные. На столы поминальные не переставая подносили все новые и новые блюда — и с жареным и с пареным. Присутствующим раздавали платки, полотенца, аршинные отрезки ситца.

Из домашних больше всех плакала Наталья. Красивое лицо ее опухло, глаза покраснели. Она с ужасом думала: «Что же теперь будет? Муж в отъезде, свекровь умерла. Да ведь и скандалу делать нельзя…»

Павла с женой отец не велел беспокоить. Успеют еще узнать, а на похороны все равно ждать не придется: грех мертвое тело сверх земли держать лишний день, и так синие пятна начали выступать.

Петр Андреевич распорядился всю одежду жены отдать Еремеевне — три недели ведь ухаживала за больной.

Родион с Кириллом приехали через неделю после похорон у Мурашевых. Кирилл сразу заехал к Карповым — ведь вторая подвода была Федора Павловича. Аксюта радостно встретила жениха.

— Это тебе подарки, — сказал Кирилл, подавая узел, и шепнул стоящему рядом Федору: — Под подкладкой.

— Ступай в избу, скорей достань, — ответил Федор, отпрягая лошадь.

Через кухню, где Маша ставила самовар, а Прасковья готовила на стол, жених с невестой прошли в комнату девушек. Вместе с Аксютой Кирюша торопливо отпарывал низ подклада. Сколько страха пережил он дорогой, неустанно думая про листки, полученные от друзей. И вот довез! Вынув листовки и газету, Кирилл шепнул Аксюте:

— Скорей зашей, чтобы незаметно было.

Девушка покачала головой — машинки-то у них нет, — но вдруг улыбнулась, проворно распустила весь подол и вновь аккуратно подшила петельным швом, будто так и было. Спрятав листки за пазуху, Кирилл вышел во двор к Федору.

Когда они возвратились, мать с дочерьми рассматривали пальто и шарф.

— Больно хороши подарки-то, Кирюша! Прямо не по-деревенски Окся нарядится, — радовалась Прасковья.

Машенька, завернувшись в шарф, кружилась по комнате. Аксюта молчала, но так посмотрела на Кирилла, что у парня голова закружилась от счастья.

Скоро вся семья сидела за столом, и Кирилл оживленно рассказывал о поездке.

— Ну, Кирюша, приходи завтра со сватами. Теперь можно и свадьбу гулять. Начнем первые, — сказал Федор.

Кирилл и Аксюта переглянулись и смутились.

— Попрошу Родиона Андреича да Матвея Силыча сватами быть, — прошептал Кирилл.

Когда он уезжал домой, Аксюта, провожая, сказала:

— Приходи к нам вечерком.

— Ой, забыл совсем! — спохватился Кирюша. — Книжку ведь я тебе, Оксинька, привез. — И он вытащил из-за голенища поэму Некрасова. — Ее можно не прятать, а уж такая книжка! За дорогу я всю наизусть запомнил.

Аксюта взяла книжку, поцеловала его в щеку и бегом побежала в сени.

Кирилл долго стоял, прижав ладонь к щеке, словно оберегая первый поцелуй любимой девушки.

— Тятенька, смотри, что мне Кирюша дал! — радостно говорила Аксюта, вернувшись в избу.

Федор, взяв книгу в руки, сразу узнал ее.

— Читай, дочка, вслух читай. Здесь вся крестьянская жизнь описана, — сказал он дрогнувшим голосом.

Прасковья, забыв про дела, сидела подперев голову рукой, и жадно слушала голос дочери, чувствуя, что слезы на глазах выступают. Не пришлось самой крепостной быть, но от матери да свекрови знала она и ту жизнь. Слушая рассказ Матрены Тимофеевны и особенно последние слова: