Приметы весны

— Не пойму я ничего… Мне целую историю рассказали в милиции. Только я думаю, что Шура ни при чем.

— И я думаю, что ни при чем. Ее поддержать надо сейчас. Она же твоя жена! Помнишь, когда тебя из комсомола исключать собирались, как она горой встала. Не побоялась, сказала, что верит в тебя.

— Помню.

Коваль тяжело вздохнул.

— Хорошая она… Любил я ее…

— А сейчас что, сразу и разлюбил?

Коваль опустил голову.

— Не знаю я… В глаза ей теперь смотреть не смогу…

Сигов взял руку Коваля и крепко пожал ее.

— Держись, Миша! В жизни и не такое еще может быть… Главное, не горячись… Остынь. А потом, как сердце подскажет, так и сделаешь.

Он распрощался и пошел. Коваль окликнул его.

— Иван Петрович… А то, что в милиции говорили, правда?

Сигов нахмурился и сказал:

— Запутанное дело какое-то… Хорошо, если только уголовным пахнет. Этот цыган Вайда как будто и не наш цыган… есть сведения, что он прикочевал в нашу страну издалека. У жены Гусева с ним какие-то дела были.

— А Гусев?

— Гусев? — Сигов задумался. — Было бы хорошо знать, кто это… И с ним не все ясно… Распространять это не надо. Стало известно, что в годы революции он был анархистом. А сейчас не по характеру тихий… Больше ничего пока не известно. И надо начеку быть, время сейчас как перед грозой.

Цеховая комсомольская организация выдвинула Михо кандидатом в депутаты городского Совета. Наступили счастливые, но и трудные дни. Ему приходилось выступать на собраниях избирателей, произносить речи, к которым он не привык, отвечать на десятки вопросов, иногда совсем неожиданных.

— Почему до сих пор не проведен водопровод? — спросили его на собрании домохозяек.

«Думает ли наше правительство помочь китайским коммунистам?» — прочитал он записку на собрании рабочих механического цеха.

— Почему в кочегарке силового цеха пользуются до сих пор старыми измерительными приборами, тогда как на передовых предприятиях уже давно внедрены новые? — спросили в силовом цехе.

Сигов побывал на двух собраниях с Михо, приходил ему на помощь, советовал, что ответить.

— Не знаешь чего-нибудь, не стесняйся, скажи: не знаю, выясню, в следующий раз у вас буду — отвечу. Или запиши, кто спрашивает, и напишешь ему ответ. Люди тут все свои, такие же рабочие, как ты, поймут тебя.

С каждым собранием, с каждым выступлением становилось легче. Михо обрел некоторую уверенность, всей душой почувствовал, как велико значение того, что с ним происходит, и появились сами собой слова, которыми нужно было выразить мысли, теснившиеся в голове.

Очень трудным было первое собрание. В небольшом красном уголке, прокатного цеха собралась после работы вся смена. Здесь все знали Михо и он знал всех. Но, когда, избирая президиум, назвали его фамилию и он под аплодисменты взошел на небольшое возвышение, его охватило такое смущение, такая робость, что заметивший это Сигов сказал:

— Ну, что это ты покраснел? Смелее!

Но не так-то легко было взять себя в руки. Михо сидел за столом президиума такой красный, словно скатерть поделилась с ним своей кумачовой яркостью. Он не решался взглянуть на сидевших в зале и нервно вертел в руках карандаш. Михо почти не слышал того, что говорили ораторы, механически аплодировал вместе со всеми, когда очередной оратор заканчивал речь. Потом он услышал слова председателя:

— Слово предоставляется кандидату в депутаты — Михо Игнатовичу Сокирке.

Зал бурно аплодировал, но Михо все же расслышал слова нагнувшегося к нему Сигова:

— Спокойно, Михо!

Михо подошел к трибуне и взглянул в зал. Мелькнуло лицо Сергея Никифоровича. И Михо показалось, что Сергей Никифорович повторяет слова Петровича:

— Спокойно, Михо!

Немного дальше сидел Саша Гнатюк, и казалось, что губы его тоже шепчут:

— Спокойно, Михо!

И с большого портрета по-отечески улыбался ему Сталин. И он тоже, казалось, неслышно говорил:

— Спокойно, Михо!

В зале волновались не меньше оратора. Каждый думал: «Что скажет Сокирка? Хоть бы сказал хорошо! Наш ведь».

И оттого, что установилась такая незримая связь между слушателями и оратором, Михо успокоился. Он положил перед собой листок с речью, над которой он и Марийка долго вчера сидели, увидел первую фразу: «Товарищи! Приношу горячую благодарность за доверие, которое вы мне оказали». Но, cам еще не отдавая себе отчета в том, почему так делает, отложил листок и сказал:

— Дорогие мои товарищи! Я — цыган… Такой, как все цыгане, был… Я с табором три года назад кочевал. Я кино тогда ни разу не смотрел… А когда в город приходил… и видел в окнах магазинов бутылочки с одеколоном, я никакого понятия не имел, что это такое и зачем оно нужно. Зачем в цыганском таборе одеколон?..

Он рассказал о жизни в цыганском таборе, о том, что произошло с ним за эти три года…

Потом остановился и смущенно сказал:

— Кажется, я не то говорю.

Зал ответил аплодисментами и возгласами:

— То, то! Говори.

И Марийка кивнула головой, точно говоря ему: «Правильно! Говори!»

Михо, ободренный, продолжал уже смелее:

— А теперь как будто на высокую гору меня подняли. Я даже не знаю, как оно получилось… Да здравствует наша Коммунистическая партия!

…Однажды Сигов сказал Михо:

— Завтра будет особая встреча, хорошо подготовиться надо.

— С кем?

— В цыганском таборе… Проголосуют те двадцать человек или нет — не особенно важно… Главное, чтобы люди те за советской властью пошли.

Михо почти всю ночь не мог уснуть. Его беспокоила мысль, как его встретят в таборе…

Гладкая дорога бежит навстречу «эмке». Но мысли Михо обгоняют машину.

…Вот подкатит «эмка» к цыганским шатрам. Ему приятно было думать об этом — как он подъедет к табору на машине. Там немало таких, что ни разу не ездили в легковой машине. И вот приедет он в машине… Пускай посмотрят и позавидуют. Но ему тут же стало неловко: нет, не годится так… Замкнутся люди. Он знал, как настороженны и недоверчивы его соплеменники.

Михо обернулся к Сигову.

— Может, не надо подъезжать к самому табору? — сказал он нерешительно. — Можно стать за бугром, а там пешком пойти.

Сигов думал в это время о своих делах и не, сразу понял, что делается на душе у Михо.

— А почему не подъехать? — удивился Сигов. — Пусть поглядят на машину. Новенькая, любо смотреть.

— Не надо, Иван Петрович. Не хочется мне…

Сигов взглянул на Михо и подумал: прав парень, как это раньше не дошло до меня?

— Ладно, пойдем пешечком, — сказал он. — Ноги привычные. А ты, товарищ Гнатюк, покажешь, где нам лучше остановить машину.

Сашу, сидевшего рядом с Сиговым, не меньше, чем Михо, волновала предстоящая встреча. Он побывал в таборе пять раз. Последние беседы многим отличались от первой. Его не только слушали, но и спрашивали, а последний раз даже выступили во время беседы. Эти несколько слов, произнесенные Ромкой Дударовым и цыганкой Хинусей Будзигановой, трудно было назвать речами в привычном смысле этого слова. Но Саше, пережившему тягостное молчание слушателей во время первых бесед, эти несколько слов казались красноречивее любых речей. Люди впервые заговорили о том, что им плохо живется в таборе. Заговорили перед чужим человеком.

Последний раз Саша был в таборе после того, как на комсомольском собрании Михо выдвинули кандидатом в депутаты. Он решил сказать об этом только во время беседы, хотя его так и подмывало быстрее рассказать и Ромке, и отцу Михо, и Замбилле.

Когда Саша под вечер явился в табор, его уже ждали здесь. Он прошел к костру у шатра Дударова, где обычно проводил беседы, справился о делах каждого. Как ни отлична и отдаленна была жизнь табора от жизни рабочего поселка, Гнатюк сумел уловить нити, которые связывали его с жизнью, интересами этих людей, и протянуть нити, связавшие табор с советской жизнью.

Выяснилось, что у цыганки Хинуси Будзигановой родился шестой ребенок и она имеет право на получение пособия по многодетности. У цыгана Гусенцова оказались облигации займа.