Дорога испытаний

Вспомнили последний праздник Первого мая.

— У нас на Алтае снег был, — тихо сказал боец, у которого нога была в гипсе.

— Эге, хлопче, — перебил его бородатый раненый по фамилии Путря, — и у нас в Мелитополе был снег, но то не с неба был снег, а с вишен и яблонь.

— А у нас на Чирчике, ребята, не только на Первое мая, но и на первое января нет снега, — сказал узкоглазый узбек Хамза. — Хорошо живем!

— Хамза, а ты бабаев видел? — спросил вдруг Синица.

— Каких бабаев? — не понял узбек.

— Ну, помещиков ваших.

— Баев? Нет, не видел.

— То-то! — сказал Синица тоном настрадавшегося от помещиков.

— А у нас на Цимле как хорошо! — сказал молчавший до сих пор юноша с казачьими лампасами на шароварах.

И так каждый вспоминал свою местность, и о чем бы ни шла речь — о Горной Шории, где впервые зацвели яблони, или о том, как хороши, как тихи ночи над Днестром, — в рассказах слышалось что-то родное, близкое и знакомое.

Вдруг кто-то сказал:

— А помните, ребята:

3. Встреча

Длинная цепочка людей — одни в шинелях или гражданских пальто, другие в гимнастерках, третьи просто в госпитальных рубахах, с винтовками или без винтовок, — увязая в снегу, в сером, брезжущем свете утра входила в лес.

Качались носилки. Слышались слабые стоны раненых и резкая команда Гуляева:

— Не отставать!

Колючие мокрые ветки хлестали по лицу и груди. С деревьев сыпались хлопья снега. Гуляев шел впереди и все время оборачивался.

— Живей! Живей!

Здесь еловый темный лес протянулся зеленым языком к самому шоссе.

И вот уже сквозь деревья замелькали телеграфные столбы, и скоро мы услышали гудение проводов, длящуюся день и ночь, ночь и день жалобную песню проводов, которым холодно и одиноко у пустынной дороги. Гуляев дал сигнал: «Вперед!»

Послышался шум ломаемых кустов.

Но одновременно с этим вдали что-то возникло, родилось новое, постороннее. Это было как бы рокотанье дальнего ручья, шум все нарастал, приближался, и, наконец, ясно стал различим металлический рокот мотоцикла. У самой дороги была сплошная линия кустов. Гуляев махнул рукой, и все упали в снег и застыли.

Из-за поворота явились два мотоцикла. Мотоциклисты — в больших темных очках. Машины двигались медленно, моторы фыркали, плевались и злились, а мотоциклисты сидели в седлах свободно, иногда касаясь ногами земли и придерживая рвущиеся из-под седел мотоциклы, и тогда машины особенно сердились и плевали на снег черными сгустками дыма. В ясном зимнем воздухе сильно ощущался горелый запах.

— Шнеллер! Шнеллер! — прокричал немец и остановил мотоцикл.

Из-за поворота показалась непонятная, засыпанная снегом толпа привидений. Люди шли согбенные, укрытые одеялами, мешковинами, немыслимо завернутые в какие-то тряпки, без шапок, босые.

По обочинам дороги у кюветов лениво плелись два автоматчика, по одному с каждой стороны, а сзади, на расстоянии тридцати-сорока метров, тихо двигался «пикапчик». Автоматчики стояли, держась за кабинку, и автоматы их были направлены на толпу.

Все произошло как-то само собой. Когда «пикапчик» поравнялся с нами, он неожиданно остановился. Мотор стал чихать, и шофер вылез из кабины и открыл капот, заглядывая в мотор. Толпа продолжала двигаться вперед, из «пикапчика» дали очередь в воздух и что-то закричали шедшим впереди конвойным. В это время поднялся во весь рост Гуляев, метнул в машину противотанковую гранату и упал на землю. Дохнуло горячим ветром, и сквозь снежный вихрь взметнулось пламя. Это было как сигнал: без команды все сразу, все, кто мог бежать, поднялись и с криком «ура» кинулись к дороге.

Но уже некого было атаковать. Силой взрыва солдат из «пикапчика» разбросало далеко вокруг, и они лежали и корчились в разных позах, и там, где они лежали, снег вскипел, почернел от крови. От мотоциклистов же остался только длинный шлейф дыма. Толпа стояла на дороге не двигаясь, заколдованная, не понимая, что случилось. Все произошло точно во сне.

Здесь были железнодорожники в темных форменных шинелях, раненые в госпитальном белье, женщины с грудными детьми, подростки в маленьких кепочках.

Бойцы смешались с толпой, и в разных концах слышалось:

— Эй, из депо Фастов, случаем, никого нет?

— Слушай, друг, да ты с Подола, с Ярославской!

— Прилукские есть?

Мы стояли в сосновом бору, где-то близко рычали немецкие машины. Но в лесу, среди деревьев, чувствуешь себя в безопасности, словно под защитой богатырей.

Гуляев открыл планшетку, посмотрел на карту, потом сверился с компасом, и все смотрели то на лейтенанта, то на его карту и компас.

— Петраченко! — вызвал Гуляев.

— Есть Петраченко! — вышел вперед юноша с казацкими лампасами.

— Вот видишь — Шопино, Терновка, Хохловка, — он ногтем прочертил линию. — Боков! Пойдешь напарником… Вторая группа!..

Гуляев поднял голову и взглянул на ряд стоявших перед ним людей. Все смотрели прямо в глаза лейтенанту. Они шли вместе не первый день и привыкли прямо смотреть друг другу в глаза. Один лишь маленький боец Нюнка хоронился где-то позади, за спинами, и не смотрел в глаза.

— Нюнка, — сказал лейтенант, — не дыши в затылок. Выйди!

Нюнка, путаясь в полах длинной шинели, вышел вперед.

У него был узенький, в складках, лоб, и теперь от смущения он его еще больше сморщил.

— Дрейфишь? — спросил Гуляев.

— Отчего же я дрейфлю? — плаксиво сказал Нюнка.

— Дрейфит! — сказали из толпы.

Гуляев хозяйским глазом оглядел стоявших перед ним бойцов. Почти все были ранены. Взгляд его остановился на мне.

— Пойдешь?

Я ответил не сразу.

— Не откажусь, — сказал я, чувствуя, как сразу все взгляды скрестились на мне.

— Добро, — сказал Гуляев. — Нюнка пойдет напарником!

— И я пойду! — вызвался Синица.

— Молчи, когда не спрашивают! — сказал Гуляев.

— Молчу! — сказал Синица.

Из узенькой щелки бинтов печально смотрели знакомые глаза «морского волка».

И пока люди собирают хворост, зажигают в овраге, в ямах маленькие, крошечные, почти бездымные костры, подкидывая в огонь замерзшую, выкопанную из-под снега картошку, пока они, перебинтовывая повязки, долго жадно разглядывают свои раны, пока роются в мешках, в сумках, сворачивают худенькие, как сосулечки, цигарки, мы с Нюнкой уходим вперед.

Тогда, давно, на Яготинском поле, когда шел в первую разведку, было ощущение жертвенности: вот выпал жребий, и главное — держаться и не позорить себя перед товарищами. Теперь было другое чувство: служба. Выполняешь долг службы, и надо делать это спокойно, расчетливо, не пасуя и не зарываясь.

Идти было легко. В хвойном лесу снег неглубокий, под деревьями еще кое-где рыжая, мягкая и теплая, в еловых иглах земля.

Нюнка шел молча и, словно в глубоком раздумье, морщил лоб.

— О чем думаешь? — спросил я.

— Да ни о чем, — ответил Нюнка. Он поднял глаза: и впрямь — ни о чем.

Но вот затишный добрый хвойный лес кончился и начался лиственный, деревья стояли голые, и уже далеко было видно вокруг.

Нюнка вдруг стал разговорчив.

— В разведку надо идти умеючи: тебя никто не видит, а ты видишь всех, правда? — Он забежал вперед, чтобы заглянуть в глаза.

— Давай не рассуждай, как идти, а иди.

— А я иду, я иду.

Мы подошли к опушке леса, дальше лежало открытое снежное поле, видна была насыпь железной дороги с одиноким вагоном. На проселке к переезду через железную дорогу стоял старый ветряк.

— Давай собирай хворост, — сказал я Нюнке.

— Туда пойдем? — спросил Нюнка, с сомнением покачав головой.