«Свет ты наш, Верховина»

Между тем голос Новака крепчал, его слышала даже выставленная старостой Казариком охрана у дверей корчмы.

— Братья, я пришел к вам сегодня не для того, чтобы звать вас к смирению, и не для того, чтобы успокоить вас; наоборот, я пришел вложить в ваши руки меч. Да, да, меч! — повторил он, уловив движение среди слушающих. — Меч, который с благословения святейшего папы вы должны опустить сегодня на головы мнимых друзей ваших. Нет для человека ничего опаснее мнимого друга; лучше видеть злобу врага, чем его улыбку, лучше слышать его угрозу, чем обещания. И если вы спросите, кто же эти мнимые друзья наши, от которых мы должны спасти себя, я отвечу, — пан превелебный сделал паузу, — коммунисты!

Люди шелохнулись. Даже Скрипка отвел глаза от чиновников и уставился на выбритый морщинистый затылок Новака.

— Если бы не коммунисты, — продолжал Новак, — мы, украинцы, давно бы имели свою автономию, а мудрость наших правителей нашла бы путь, чтобы вести народ из нужды к достатку. У нас царил бы мир и согласие, брат не шел бы на брата, сосед на соседа.

Сидевший рядом со Скрипкой староста кашлянул, и в самом дальнем углу корчмы, как солдат по команде, вскочил тощий селянин.

— Правду кажете, отче духовный! — выкрикнул он. — Коммунисты головы людям дурят! Нельзя терпеть!..

Скрипка заметил, что староста кивнул головой, и селянин мгновенно сел, словно нырнул в воду.

— Нельзя больше терпеть, братья! — подхватил Новак. — Это уже поняли многие, присоединим и мы к ним свой голос, святой отец благословляет нас. Скажем пану президенту и правительству; требуем запретить партию коммунистов!

— Давно пора! — отозвался кто-то, а за ним другой, уже посмелее:

— А може, и в самом деле лучше станет, если без коммунистов?

— Дожидайся! — послышалось вдруг в ответ. — Як беда какая, кто за нас встает?

Новак недоуменно оглянулся на старосту. Казарик и сам был встревожен. Он вскочил со своего места, стукнул три раза ладонью по стойке и крикнул:

— Потише! Прошу потише! Вы же людям мешаете расчет делать! — и кивнул в сторону склоненных над книгами финансовых чиновников. — Не дай боже, что спутают от такого шума, вам будет нехорошо!

Опытные руки медвянецкого старосты привычно натянули вожжи. Шум мгновенно стих, и наступила неловкая, тяжелая тишина. Федор Скрипка даже зажмурился. Но тишина длилась недолго. Послышались какие-то неясные голоса. Староста, Скрипка и все, кто сидел за стойкой, обернулись к завешенному рядном проходу, ведущему из жилой половины дома в корчму. Люди поднимались со скамеек, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что там происходит. Староста вскочил с места и бросился к проходу. Но было уже поздно. В корчму вошли Куртинец, Горуля и Франтишек Ступа.

— Кто такие? — забегая вперед, преградил им дорогу староста. — Сюда нельзя!

— Почему нельзя? — усмехнулся Куртинец, отводя от себя руку Казарика. — О нас говорят, мы и пришли послушать.

— Пан депутат! — узнав Куртинца, вмешался Новак, и лицо его побурело от злости, и подбородок дрожал. — Вас никто не приглашал. Вы должны удалиться отсюда.

— Пан отец, — ответил Куртинец, — я уйду только в том случае, если меня попросит об этом хозяин. А хозяин здесь не вы, и не староста, и не корчмарь. Хозяин — вот!

Куртинец обернулся к настороженно притихшим селянам и снял шляпу:

— Доброго здоровья!

— Здоровым будь!

— От себя и от товарищей прошу дозволенья нам остаться здесь. Как скажете, так и будет.

Смущенное молчание встретило эти слова. Потом начали шептаться.

— Не надо, мы и без них, — говорили одни.

— А может, то не беда, — мялись другие. — Пусть остаются, слава богу, мы каждого знаем…

«Делегаты» были растеряны и озадачены. Ими владели сейчас два противоречивых чувства: с одной стороны — страстное желание избавиться от недоимок, а с другой — совестно было перед пришедшими. Уж что-что, а случится какая беда или несправедливость, коммунистов звать на помощь не надо: они сами тут как тут. Начнут лютовать экзекуторы, кто против этого голос поднимет? Правду надо сказать в очи — кто ее скажет? Коммунисты. Память крепко хранила и девятнадцатый год, когда коммунисты делили между селянами отнятую у панов землю. Ох, и доброе было время!..

Куртинец терпеливо ждал, отлично понимая, что творится в душах сидящих перед ним селян.

— Я же знаю, — наконец сказал он, — что мы нежеланные здесь гости. Но давайте по справедливости. Нас, коммунистов, тут судят, — но слыханное ли дело, чтобы на суд не пускали подсудимого?

— Здесь не суд, пане депутат! — громко произнес Новак.

— Нет, суд, — ответил Куртинец, — и вы выступали в роли прокуроров. Теперь слово за нами.

— А что, правду говорит, — послышались голоса. — Надо по совести.

— Одного послушали, треба и других послушать.

Люди задвигались, потеснились, чтобы дать место пришедшим.

Совсем растерявшийся было Казарик пришел в себя.

— Сбор дальше продолжать неможно! — выкрикнул он. — Я закрываю сбор!

— Не торопись, — прервал Казарика Горуля. — Не твоя воля. И про это надо сначала у хозяев спросить, как хозяева скажут. Эй, люди добрые! Есть у меня думка: сбор не закрывать, а продолжать его, поскольку дела ведь и не решили.

— Не закрывать! Не закрывать! — пронеслось по корчме.

И как ни изворачивался медвянецкий староста и как ни стращал пан превелебный селян божьим гневом, люди стояли на своем.

— Продолжать сбор! — кричал громче других Федор Скрипка.

А между тем Новак и Казарик, пошептавшись, внезапно изменили свою тактику. Они призвали собравшихся к спокойствию, заняли свои места в президиуме, и председательствующий Казарик даже предоставил слово Куртинцу, но тут же, как бы между прочим, обратился к налоговым чиновникам:

— А вас, Панове, прошу продолжать свою работу, чтобы, як закончится сбор, все было готово, у людей дороги дальние.

Точно шелест пронесся в корчме и затих в дальнем углу.

Куртинец вышел на пятачок перед стойкой и, раньше чем начать говорить, неторопливым взглядом обвел лица глядевших на него селян. Некоторых он узнавал и улыбался им как старым знакомым. Разум и сердце подсказывали ему, что тό, о чем он должен был говорить с людьми, требовало не горячности красноречия, а разъяснения, и он начал свою речь спокойно, хотя и давалось ему спокойствие нелегко.

— Я не слышал, о чем говорил (вам тут отец Новак, — произнес Куртинец, — но я знаю, зачем вас собрали в этой корчме, знаю, какое письмо к пану президенту вас хотят заставить подписать, знаю, почему стоит на этих столах палинка и для чего приехали сюда паны податные чиновники. Давайте, люди добрые, по-хозяйски разберемся, почему все это панство теперь из кожи лезет вон, чтобы добиться от правительства запрета нашей партии коммунистов. Они ведь и раньше ненавидели нас, мы и раньше им поперек дороги стояли своей народной правдой. Уж не случилось ли что-нибудь такое, что заставляет их идти на все, лишь бы убрать коммунистов с дороги? Да, случилось.

Куртинец сделал паузу. Несколько селян, отодвинув от себя тарелки с салом, налегли локтями на столы, чтобы лучше слышать. Скрипнул стул под Новаком, и Горуля, наблюдавший за медвянецким старостой, заметил, как у того заблестел выступивший на висках пот.

— Да, случилось, — повторил Куртинец. — С тех пор как Гитлер пришел к власти в Германии, опять оттуда дохнуло войной, как холодом из погреба. Теперь уже и малый хлопчик скажет, кто угрожает Чехословакии. А что такое война? — я спрошу вас, люди. Вспомните, что такое война для трудового народа? Может быть, она нужна, — Куртинец обвел взглядом собравшихся, — Федору Скрипке из Студеницы или Михайлу Лемаку из Черного? Ведь это на ваши, а не на панские плечи ляжет она тяжелой бедой… Есть только одна сила в мире, которая может заставить Гитлера убрать со стола руки: эта сила — дружба нашей республики с Советским Союзом, великой страной, которой не нужны ни чужие земли, ни чужое богатство. Мы, коммунисты, ведем и до конца будем вести борьбу за эту дружбу. Мы требуем от правительства, чтобы оно признало Советский Союз и заключило с ним договор о дружбе, — Куртинец обернулся к Новаку, — а это как раз и мешает некоторым партиям, пан отец, мешает потому, что Гитлер приказал им расчистить для него дорогу. Работа довольно трудная, грязная, но зато хорошо оплачиваемая.