Иду над океаном

Ольга села и прислонилась своим плечом к острому плечу Нельки.

— Я никому никогда не завидовала. А тебе — завидую. Ты нашла, ты все нашла — дело свое, себя. Мне всегда такие люди, как ты, нравились.

— Ничего я не нашла… Я написала одну вещь. Ты ее не видела. Думала, что нашла. А я ничего не нашла. И вот снова. Ты себе не представляешь, какое это ярмо!

— Нашла, нашла… Сама ведь знаешь, нашла.

— Может быть, ты и права… — после паузы сказала Нелька.

— А я вот — не нашла. Ничего не знаю. Дома жить не могу. Не потому, что не люблю своих, и не потому, что не согласна с чем-то: не могу просто, и все, и никаких мыслей, замыслов, помыслов…

Опять наступила пауза, и ее нарушила Нелька:

— Я старше тебя, мы почти одногодки, но я старше. Лет на десять. Жила иначе, чем ты. Может, оттого и повзрослела. Я не знаю, как вы там живете, но такие вещи, как с тобой, не случаются просто так.

Она неожиданно откинулась назад и вдруг, разбросив руки в стороны, сказала:

— А знаешь, это все-таки неплохо, что сейчас нам трудно: что-нибудь настоящее и выразится. И потом станет ясно, кто живет лишь для себя, кто — для людей, кто — просто дубина от необразованности. Понимаешь, в искусстве рождается истина. Сейчас, на этом вот перегоне. А потом придет такое, что каждая вещь будет нести откровение. А это — начало, эскиз пока что. — Нелька кивнула на холст: — Смотри… Хочу на улицу, к людям хочу, в шум.

И когда они шагали под догорающим солнцем по городу в студию, Ольге пришли на память стихи поэтессы, из-за которой девчонки сходили с ума в школе и к которой сама Ольга прежде была равнодушна: «Еще все будет, пусть с трудом, не сразу, но будут и тайги густые мхи, и новый дом, и парень ясноглазый, и новый сад, и новые стихи…»

Высокая просторная комната с окнами во все стены была полна людей. И в коридоре, и на лестнице, ведущей вверх, — всюду толпились молодые люди, курили, громко разговаривали, громко смеялись, и вообще атмосфера здесь царила шумная и непринужденная, и люди чем-то отличались от привычных Ольге. И она не знала, чем именно — те же короткие рубашки, те же прически, вроде такие же платья и юбки.

Нелька ткнула Ольгу в какой-то угол, с кем-то познакомила (двое парней, которым она по очереди протянула руку, тотчас же стали продолжать свой разговор), сказала, что сейчас вернется, и исчезла.

Ольга постояла немного и, чувствуя неловкость своего положения, вошла в студию — парни даже не оглянулись. Это и понравилось ей и в то же время лишило ее остатков уверенности.

В углу стоял деревянный постамент в две или три ступени, и на нем уже сидела, как говорила Нелька, «натура» — белокурый парень в плавках. Он был не высок и не строен, но в его фигуре Ольга почувствовала какую-то ладность, собранность, и он совсем не был похож на Кулика или на кого-нибудь другого из тех, кому ей приходилось делать перевязки. Лицо у парня — почти черное, скуластое, с неестественно голубыми глазами, словно морем подсиненными. Он не то улыбался, не то хмурился, обводя взглядом толпу. И вдруг сказал:

— Эй, вы! Сколько можно собираться? Через сорок минут слезу.

— Сиди, сиди, Аполлон, — беззлобно ответил ему кто-то рядом с Ольгой.

Потом в последний раз вспыхнул шум — грохот мольбертов, стук стульев и табуреток, и вдруг все сразу стихло, словно по команде. Последнее слово осталось за «натурой», «натура» с высоты сказала: «То-то. Поняли…»

Ольга села на подоконник — другого места не было, а через несколько минут появилась Нелька с планшетом и ящиком, отыскала ее глазами, укоризненно покачала головой, видимо, искала ее на лестнице, на цыпочках прошла к Ольге и села на ящик, прислонясь худой горячей спиной к ее ногам. И зашуршали карандаши, и все это было похоже на оркестр без дирижера. Спустя несколько минут Ольга наклонилась к самым Нелькиным волосам и спросила:

— А есть здесь у вас руководитель?

— Есть, — кивнула та. — Рисует. В том углу.

Ольга поискала его глазами и не нашла — все были одинаково молоды. Разве что за исключением полного, потеющего, краснолицего милиционера в том углу, куда указывала Нелька. По он так старательно рисовал в своем планшете, так тщательно вымеривал пропорции карандашом, что не мог быть руководителем.

В первые минуты сеанса Нелька еще помнила об Ольгином присутствии, а затем она увлеклась. Увлеклась и Ольга, смотрела, как из неразберихи линий на большом листе ватмана у Нельки стал появляться человек — тот, что сидел там, наверху. Это был он и не он.

Он так же держал руки на коленях, тот же поворот был в его фигуре. Но у Нельки руки парня вышли покрепче и подлинней, пальцы чуть тоньше, а лица еще не было. И тот сидел на своем троне в каком-то обыкновенном повороте — без напряжения, сидел и все, словно афишу читал. А у Нельки этот человек повернулся так, словно хотел сказать незримому собеседнику что-то резкое и властное. Он напоминал ей на рисунке хирурга Минина, особенно его руки, они были такими же умными и сильными и в то же время какими-то нервными.

Потом Нелька резинкой убрала кое-что лишнее — и стало еще лучше.

— Знаешь, Нель, — спустя полчаса сказала Ольга. — Я пойду. Для меня слишком много на сегодня.

— Скоро перерыв.

— Я через окно. Тут низко. Я буду ждать тебя на улице.

— Ладно. Только не жди. У меня здесь еще дела. Придешь завтра?

Нелька ни разу не обернулась. Ольга коснулась на прощание ее затылка и перенесла ноги через подоконник — никто этого не видел, кроме «натуры». «Натура» подмигнула Ольге, и Ольга спрыгнула на землю.

«Вот бы Наташку сюда привести», — подумала она. Она представила себе, как смешно выглядела бы Наташкина гимнастическая спесь в этом зале, где никто не претендовал на всеобщее внимание и растворялся среди остальных.

Сколько бы лет ни разделяло тебя с родным человеком, если он действительно родной тебе, встретишь его и узнаешь. Узнаешь, как бы ни изменило его время. У центрального входа в университет под сумрачными, хотя и высокими мраморными сводами стоял человек. Он был один в этот час и стоял неподвижно, в плаще и с непокрытой седой головой. И Светлана узнала — отец. Она остановилась, не доходя несколько десятков шагов, на таком расстоянии, что нельзя было еще видеть черт лица его. И она узнавала в подтянутом, сухом мужчине в плаще с поднятым воротником и засунутыми глубоко в карманы руками отца. Уже видела его серые медлительные глаза, видела большой тонкогубый, плотно сомкнутый рот; видела все это потому, что на расстоянии ощутила свою похожесть на него, потому что ждала этой встречи трое суток, с того самого момента, когда он позвонил, а никого дома не было. Она сама взяла трубку и услышала далекий с хрипотцой голос, уже знакомый ей по прежним телефонным разговорам.

Третьего дня, когда позвонил он, Светлана подумала, что ее мама и бабушка знают дни, когда он бывает в Москве, и бдительно несут службу возле телефона, если Светлана дома. И чем глубже пыталась она разобраться в этом, тем неопровержимее казался ей вывод — да, так оно и есть. И это удивило и расстроило ее и впервые заставило подумать о бабушке с неприязнью.

Оказалось, что отец неожиданно попал в Москву на несколько дней. И им надо увидеться, впервые увидеться за десять лет, одним — без мамы и бабушки.

А теперь он стоял почти рядом — тревожащий, неожиданно нужный, необходимый, горький. Она медленно пошла к нему через вестибюль, а он стоял, прислонясь спиной к колонне, и ждал.

— Здравствуй, — сказала она первая тихим, почти бесцветным голосом, глядя прямо в его пожилое, но крепкое, словно чеканное лицо. Она себе и представляла его таким.

— Здравствуй, Светлана, — ответил он просто и твердо. И только на мгновение его глаза встретили ее взгляд, подержали его, словно пообещав что-то, что должно произойти сегодня. — Ты уже освободилась?

— Да, я свободна.

— Это хорошо. Идем. — Так же, не вынимая рук из карманов плата, он двинулся к выходу и там пропустил вперед ее и вышел следом.