Собрание сочинений. Том 3. Дружба

И вдруг Смольникова точно осенило: пускают плотики по течению.

— Я смертельно устал, — прошептал он и пожалел о том, что его до сих пор не ранили. — Хорошо бы! Конечно, не в голову, и не отрывало бы руку или ногу, пусть ранение в живот, хотя и это страшно.

Но… на миг он испытал нечто вроде смущения: его оперировал бы Злобин или Аржанов, и Фирсовой можно довериться — эти сумасшедшие работали не только самоотверженно, но и умело. Ну и пусть — вольному воля. Смольников сердито махнул рукой, накинул шинель, напялил каску, взял нож, бечевку, немного продуктов, не забыл и индивидуальный пакет на всякий случай и, как только стихла бомбежка, не оглянувшись на раненых, среди которых бодрствовала послушная ему сестра, выбежал из подземелья.

Что за страшная ночь! Вдруг вспомнилось детство, пахнущее парным молоком и травами, и то, как он вместе с матерью был застигнут грозовым ливнем в поле. Мать, жена сельского врача, очень боялась грозы. Она присела под кустом, обняв семилетнего Петушка и, закрывая его глаза от молнии ладонями, вздрагивала при каждом ударе грома, шепча молитвы. Мальчик тоже пугался, но, чувствуя рядом надежную защиту, выглядывал, словно цыпленок из-под теплого крыла наседки.

Сейчас ночь была сухая, накаленная военной грозой. Всюду бугры блиндажей и щели, забитые людьми. А с обрыва доносится шум борьбы. Там, среди развалин, крики, пальба, грохот рвущихся снарядов. Где свои, где чужие? Как держатся красноармейцы, зачем дерутся, если нет никакой надежды хотя бы на временный успех.

Фью! Фью! Фиу-фиу! — непрерывно посвистывает в воздухе. И любой из этих звуков несет с собою смерть или непоправимое уродство.

Сесть на баржу Смольников не рассчитывал — спросят документы, уличат как дезертира; лодки боялся: может перевернуться, дать течь, в ней надо грести, и ее далеко видно. Он искал что-нибудь похожее на плотик. И будто нарочно небольшой плот, размером с дверь солидного учреждения, оказался у берега. И бревно сбоку, точь-в-точь как говорил Аржанов… Смольников подбежал к своей находке. Забыв все на свете, он ощупал то, что стояло на крепко сбитых досках: железная ванна, а в ней ящичек вроде походной рации. Кто это приготовил? Для чего? Смольникову было некогда раздумывать. Одним взмахом ножа он отсек причальную веревку и, забредая по колено, по пояс, повел плотик на быстрину, сел на слегка погрузившиеся доски, схватил привязанный тут же обломок весла и начал лихорадочно грести подальше от берега, где все гремело и сверкало огнями. Только отплыв метров на полтораста, он вздохнул облегченно, хотел лечь, натолкнулся на ванну, торопливо столкнул ее вместе с радиопередатчиком в воду. Глухо булькнуло… «Не попасть бы под катер или баржу», — думал беглец, с ужасом прислушиваясь к постукиванию моторов то справа, то слева, то почти над головой, когда, разрезая волны и вздымая каскады брызг, мимо проходили суда, окатывая плот черной, стеклянно отсвечивавшей водой.

Никому дела не было до человека, лежавшего на этом плоту: волгари ко всему привыкли и обходили его стороной. Смольников немного, успокоился, но только устроился поудобнее, белый свет ракет, сброшенных на парашютах, разлился над рекой, разогнав спасительную темноту, и враз налетевшие самолеты стали бомбить суда, сновавшие между городом и Заволжьем.

— Господи, помоги! — взмолился Петр Петрович, прижимаясь к плотику, хотя вода хлестала ему в лицо и в уши. Не догадался лихой разведчик или моряк-корректировщик устроить на своем утлом суденышке хотя бы небольшое изголовье.

Высокий водяной столб взлетел из черных глубин неподалеку и, с шумом обрушась, качнул плотик крутой волной. Задыхаясь и отплевываясь, Смольников посмотрел в сторону берега… Круча переходила в широкую выемку — устье балки, по которой протекала Царица. Тут сидели фашисты. Вот когда он ощутил по-настоящему жгучую ненависть к ним: казалось, все дула вражеских пулеметов были устремлены на жалкий плотик, на котором он распластался.

Вдруг врач подумал, какой отчаянный поступок он совершил, когда, украв этот плотик, поплыл по течению, отдавшись во власть смерти. Может быть, еще что-нибудь пришло бы ему в голову и он увидел бы весь свой позор, выставленный на плавучем эшафоте, но под берегом злобной скороговоркой затрещал крупнокалиберный пулемет. Пули зачмокали рядом, догоняя проскользнувший было плотик, расщепили верх бревна, прошили его насквозь… И тогда все страхи кончились.

— Они еще держатся! — сказала Наташа, настораживаясь. — Слышите, гранаты рвутся?

Лина, отбросив со лба волосы и вытянув тонкую шею, тоже вслушалась:

— Может, это их… гранатами?

— Правда! — отозвалась Варя.

Стоя в траншее недалеко от своего блиндажа, девушки с надеждой и тревогой пытались разобраться в ходе незатихавших ночных боев.

— Вы помните фонтан перед вокзалом? — заговорила вдруг Наташа. — Детишки в трусах и маечках вели хоровод, а в середине лежал крокодил, свернувшись кольцом. Из пасти его била вода. Когда солнце, над бассейном дрожала радуга. Я любила проходить мимо… Подует ветер, и всю тебя обдаст мелкими брызгами. Свежо и легко станет!.. Как хорошо, как беспечально мы жили до войны, девчата!

Лина обняла подругу.

— А помнишь, мы бежали во время первой бомбежки? Кругом горело!.. Из окон вокзала выбрасывался огонь. Ребятишки над бассейном были уже изуродованы осколками. И мне тогда показалось, что они убегают от крокодила, а он хватает их: кому ручку откусил, кому бок вырвал.

— Выдумщица ты, Лина! Недаром мечтала стать писательницей.

— Я и сейчас собираюсь, — серьезно сказала Лина.

Варвара слушала молча, невольно отодвинутая в сторону их воспоминаниями, но все чувства девчат были ей так понятны.

— Вы знаете, почему я вспомнила о фонтане? — Наташа близко-близко всмотрелась в лица подруг, глаза ее в темноте казались огромными. — Там была вода… А теперь ее нет в городе.

— Вчера бойцы поймали двух фашистов с ведрами в женском платье, — сразу догадываясь о том, что волновало юную сталинградку, сказала Варя. — Они спускались с берега за водой.

— Ну вот… Ведь красноармейцы окружены на вокзале. К ним посылали подкрепление, но оно не пробилось. Я сегодня ни о чем другом думать не могу: вижу раненых, которых некому перевязать, и нет ни глотка воды, хочу пробраться к ним. Я ходила туда с морской пехотой и помню все завалы и лазейки.

— Теперь там уже другое — за это время весь щебень перевернули, и надо идти не в атаку, а в тыл врага. — Варвара помолчала и неожиданно совсем другим тоном добавила: — Вы знаете, у нас доктор Смольников потерялся, исчез с дежурства.

— Может, его выкрали немцы?

— Зачем им нужен такой трус? Григорий Герасимович подозревает, что он сам перебежал к ним. Бросил своих раненых, и за ночь в отделении умерло четверо.

— Ах, мерзавец! Но интересно, где он прошмыгнул через передовую, ведь все сплошь простреливается… Проберусь и я. Оденусь в отрепья, возьму большой термос с водой и пойду. Что я, девчонка! Если поймают, скажу: иду к родителям.

— Я не отпущу тебя одну! Мы пойдем вместе. Подумать только! — Лина совсем по-детски сжала ладонями свое маленькое лицо. — Только представить надо: фашисты топчут теперь наши улицы, наши садики, превратили их в страшные пустыри!

— А я? А меня вы возьмете с собой?

— Нет, Варенька, — решительно отрезала Наташа. — Втроем наверняка провалимся. И как раз ты нас погубишь, потому что не знаешь города и тебя оберегать придется.

— Тогда пойдем к Логунову. Может быть, вам дадут еще какое-нибудь поручение и помогут пройти.

С минуту девушки еще постояли в траншее. Ночь и близость Волги смягчали зной, но не освежали воздуха. Гарью и трупным запахом несет от развалин города. Как во время средневековой чумы всюду трупы, которые не успевают убирать. Неглубоко зарыты убитые и во временных братских могилах, да еще взрывы бомб то и дело тревожат их. Рядом со щелями убежищ схоронены под щебнем погибшие дети и матери… Дышится трудно! Это коричневая чума двадцатого века и страшнейшее из землетрясений, похоронившее под развалинами сразу несколько сот тысяч мирных жителей. Но даже Лина и Наташа, зелененькие подростки, и даже Варя, доброе дитя тайги, чувствовали, что все это только начало борьбы за Сталинград…