Избранное

Мы на Алабачевской тропе, на гребне исполинского перевала. Направо от нас - крутой скат, а за ним прыгающая на камнях горная река; налево - почти отвесный обрыв, под ним другая горная река - Писара, а между ними на небольшой делянке со штабелями черных дров располагаемся мы.

Смрадно, тошно.

Наша охрана остановила неизвестного человека в буденовке, с немецким автоматом за плечами. Глаза у него были воспалены, лицо измученное. Привели ко мне.

- Кто такой? Пароль!

- Передо мной начштаба района?… - Он знал мою фамилию.

- Пароль! - потребовал я.

Он знал его, а потом с уверенностью представился:

- Я Домнин из штаба Мокроусова!

- Где Алексей Васильевич? - беспокойно спросил Бортников.

Домнин ответил:

- Там, где надо… Простите за такой ответ, но сами понимаете… Нужна срочная помощь: Центральный штаб без продуктов. - Он смотрел на нас так, будто умолял: не надо никаких вопросов, что можете - то сделайте.

Он чувствовал себя не очень твердо, да и было от чего: как это так, Центральный штаб оказался в таком положении? А он, его представитель, вынужден просить экстренной помощи.

Бортников захлопотал, мы кое-что собрали и обещали собрать еще.

Бортников предложил:

- Мокроусов может и у нас побыть, безопасность обеспечим.

- Спасибо. - Домнин взвалил на плечи тугой мешок, добавил на прощание: - Доложу командующему: штаб Четвертого района в форме!

Сказано было немного громко: до «формы» было далеко и нам, и самому Центральному штабу.

Проводили Домнина, задумались: что же дальше? Куда самим податься, что предпринять, чтобы остановить фашистский шквал, бушующий во всех заповедных лесах?

Через час Федосий Степанович Харченко привел к нам свой отряд: его вытурили из Басмановского выступа, правда дорогой ценой. Он прорвался с боем, нанес немцам потери, и, кажется, довольно ощутимые. Во всяком случае, немцы не преследовали отряд, и он благополучно добрался к нам.

Старик угрюм, но серая из каракуля папаха по-прежнему заломлена, и блеск в глазах еще сохранился.

- Убивать их, гадив, трэба! - его первые слова.

Нас стало человек пятьдесят, у нас было с десяток автоматов, немало противотанковых гранат - партизанской артиллерии.

Но бить фашистов в данную минуту? Их тьма-тьмущая, они только и ждут того, чтоб мы себя обнаружили.

Еще гость: Василенко - комиссар Севастопольского района. Он пришел со стороны речушки Писара, поднявшись на гребень по очень опасной тропе, на которой бывают горные обвалы.

Узнал он меня или нет - я не понял. Я сразу почувствовал его силу - крутую, твердую как скала. Глаза его обдали меня холодком. Я даже машинально подтянулся и повел гостя к Бортникову.

Увидев Василенко, Иван Максимович разволновался и даже прослезился. Они друзья давнишние, герои гражданской войны, знаменитые мокроусовцы.

Я им не мешал. Они что-то вспоминали. Бортников, чувствительный ко всему, размахивал руками. Гость же молчал, глядя на догорающий костер. Но нельзя было не обратить внимания на его зоркую наблюдательность. Севастопольский комиссар вроде в одну точку смотрел, а видел все, что происходит вокруг. Треснула ветка, глаза - зырк, прошел человек - молниеносный оценивающий взгляд.

Он и меня раза два-три обдал таким пристальным взглядом, что мне стало не по себе.

- Поди ближе, молодой человек! - неожиданно позвал он.

Я вообще терпеть не мог фамильярного обращения. «Молодой человек!» А тут еще сказано было с осуждающей грубоватостью. С трудом сдержал себя.

- Садись, попей чайку, - гость подал мне кружку с кипятком, потом просто и по-свойски, что было совершенно неожиданно, добавил: - Да ты не ерепенься, свои же.

Я промолчал.

Василенко подождал, пока я справлюсь с кипятком, потом с вызовом:

- Значит, бегаем?

У меня вырвалось:

- А вы у себя не бегали?

- Одно дело я или Иван, а другое - ты и твои сверстники. Вон у тебя какие ноги, прямо для драпа. Да, и мы бегали, черт возьми, но коленкор был другой: отходили, но снова били, обязательно давали сдачи. А вас полсотни гавриков, содрогаетесь от взрыва каждой мины. У вас глубинные леса, простор, а не «пятачок» - Чайный домик! Дивизии не страшны! В хвост, в гриву их, сволочей, зубами, зубами… А потом и повтикать можно.

«Повтикать» - так и сказал, чисто по-украински.

- Такой, брат, коленкор, не суди за слова строго, для дела говорю. - Комиссар глотнул кипятку с кизиловым настоем, подсел ближе ко мне. - Какова обстановка, скажешь?

Доложил, что знал. Он слушать умел, отдельными репликами углублял мой доклад.

Лицо его стало приятным, грубые черты как бы расплылись, и севастопольский комиссар на глазах помолодел.

Гость остановил свое внимание на одном факте: поселок Чаир находится в пяти-шести километрах от Алабачевского гребня. Каждое утро туда на машинах прибывает противотанковый дивизион эсэсовцев, до четырех вечера прочесывают, лес, а потом на машины и - айда в Бахчисарай.

- Дай-ка каргу! - потребовал комиссар. Он хорошо читал километровку. - Музыка может получиться. Оцени, браток!

Бортников понял:

- Что ты, Жора? Задавят к чертовой матери! Такая сила!

- Иван, драп-маневр не лучший вариант. Надо и по сопатке давать, иначе труба.

Василенко стал собираться. Дорога его лежала по морозной яйле.

- Дойду до ялтинцев, а оттуда махну на Чайный. - На прощание снова сказал мне: - Оцени, браток!

Севастопольский комиссар задел за самое живое. Ведь пока только бегаем да все меньше в себя верим.

Лес хмурился, дышал черной гарью, где-то за Басман-гору падали снаряды.

Чаир, а там батальон. Утром приходит, а вечером уходит.

Уходит, значит, и вечером, когда еще не темно, но и видимость не особенно четкая. Напасть? Рискованно, но что-то же надо делать, в конце концов.

Бегаем, бегаем… Как он сказал? «Ноги для драпа!» Точно попал, в самую середочку.

Нас пятьдесят мужиков, нам по двадцать пять, у нас есть автоматы.

Мои рассуждения перебивает сильный взрыв, горячая волна наотмашь бьет в лицо - шальной снаряд.

Партизаны плашмя падают за штабеля дров.

Снова хозяин - страх! Федосий Степанович выбранился:

- Як зайци! Тьфу!

Я подхожу к старому скадовскому партизану. Он смотрит так, как смотрел Василенко.

- Кутерьма получается, - басит Федосий Степанович.

Я говорю ему о батальоне, на который можно напасть. Как он думает?

Он молчит, но глаза его отвечают: все можно, нужно только с умом, чтоб наверняка. Срываться никак нельзя.

Упал вечер, мы как-то приспособились на ночевку. Все мои думы вокруг Чаира, эсэсовского батальона. Мысль об ударе влезла крепко, что бы я ни делал - все вокруг этого вертится.

Утром послал разведку в сам Чаир. Там жил старый шахтер «дед Захаров», а у него был внук - шестнадцатилетний парень, готовый для партизан на все. Вот я и поручил связаться с ним, разузнать через него все подробности.

Разведчики мои пришли после полудня. Все! Сегодня батальон в последний раз будет в Чаире. Уже увели из поселка двадцать пленных партизан. Они захватили их где-то на плато Чатыр-Даг, а теперь погнали в Бахчисарай на муки и смерть.

Значит, в последний раз! Настроение у фрицев должно быть бодрым и в какой-то степени расхоложенным. Ведь солдат, уцелевший и возвращающийся к своим в безопасное место; не похож на солдата, идущего в бой. Он внутренне размобилизован.

Вдруг заупрямился Бортников. Он не верил в успех, жалел нас и не хотел лишней крови. Но тут отбрил его Харченко:

- Трэба быты! Чуешь свое сердце? Шо воно каже?

Бортников понял: остановить невозможно. Стал давать нам дельные советы. Он хорошо знал местность, каждую складочку на ней, предложил отличный маршрут, который скрывался в гуще мелколесья и выводил нас прямо на табачную делянку, полукругом легшую над дорогой.

Принято окончательное решение, готовились форсированно, в темпе галопа. По тревоге собрал партизан, выстроил.