Белые снега

У своих родичей со стороны жены Тэгрын считался человеком не очень надежным. Но и без доверительных бесед с ними Тэгрын знал и видел, как те растеряны. Что-то случилось в мире такое, что тревожным ожиданием повисло над улакским эрмэчином, ведущим свою родословную от тех, кто умело владел копьем и луком в давние времена безружейной жизни. Поначалу Омрылькот и другие с удовольствием воспринимали некоторые обычаи белого человека, умело сочетая их со своими давними привычками. Один из их ближайших родственников — Гэмо — даже переселился в деревянный дом и усвоил премудрости торговли, хоть и не знал грамоты. Томсон иногда поручал ему несложные коммерческие операции в глубинной тундре, в дальних селениях, куда шхуна американца не могла дойти. И Омрылькот, и Гэмо любили принимать белых людей и всегда радовались их приходу. Радовались до тех пор, пока не появились большевики с их смешной идеей власти бедного человека. Это было непонятно, непривычно, вопреки здравому смыслу, и от этого было боязно и тревожно всем. Улак ожидал, что будет дальше. Не зря ведь лежали на берегу странные деревянные жердины, груды товаров, которые охранял рыжий и суетливый милиционер в удивительной черной шубе из неведомого зверя с курчавой, как волосы матросов с американских кораблей, шерстью.

— Разговор о власти у нас не любят, — сказал Тэгрын. — Все хотят жить в дружбе, чтобы всем было тепло, сытно… Так мы привыкли.

— Новая жизнь настает! — торжественно заявил Драбкин и стукнул пустой кружкой по железной печке. — Надо смотреть вперед!

— Надо смотреть, — покорно согласился Тэгрын и торопливо сказал: — Мне пора… моржа бить…

Он ушел. Петр и Драбкин допили чай и тоже вышли из домика.

Дальние горы сверкали новым снегом. Ближние вершины тоже надели на себя белые шапки. Не тающий иней блестел на гальке, на моржовых покрышках, искрился на больших валунах-грузилах, поддерживающих яранги, на врытой в землю мачте возле домика Гэмо. Ледяной воздух щекотал легкие, вызывая невольный кашель.

Люди шли к морскому берегу.

Сегодня Сорокин почувствовал, что его шинель мало пригодна для здешнего климата. А что будет дальше, когда выпадет настоящий снег и ударят морозы? Невольно он взглянул на милиционера. Тот был одет солиднее: полушубок на меху, суконный буденновский шлем и крепкие сапоги.

Вельботы поднимали паруса и брали курс на синюю плиту Инчоунского мыса.

— Вот что, — решительно заявил милиционеру Сорокин. — Начнем работу. Прежде всего, надо обойти яранги и переписать ребятишек школьного возраста.

— Вот это дело! — обрадовался Драбкин. — Ты будешь переписывать детей, а я — взрослых. Светлая твоя голова, Петя!

Начали с самой крайней яранги, над ручьем.

В полутемном чоттагине на вошедших зарычала собака. Сорокин остановился у входа. Драбкин схватился за револьвер. Из-за меховой занавеси послышался женский голос. Что-то спрашивали.

— На каком языке будем с ними разговаривать? — почему-то шепотом спросил милиционер.

— Как-нибудь разберемся, — храбро ответил Петр и отозвался женщине на русском языке: — Это мы пришли. Надо переписать будущих учеников. Скажите, есть ли у вас дети школьного возраста?

Сорокин знал, что его вопрос звучит глупо не только потому, что его не понимают в яранге, но и по существу. В чоттагине показалась женская голова.

— Кыкэ вай танныт! [8] —удивленно произнесла она и вылезла совсем из полога. Она еще раз что-то спросила. По ее тону Петр понял, что она не питает к ним враждебности и искренне старается понять, какая нужда пригнала русских в ярангу.

— Нам надо знать, сколько у вас детей, — на этот раз Сорокин помогал себе жестами.

Ульвынэ догадалась, улыбнулась и, исчезнув в пологе, вышла оттуда с грудным младенцем. Выпростав из широкого ворота набухшую грудь, она дала коричневый сосок с тяжелой каплей молока ребенку и показала на малыша.

— Гымнин нэнэны, Аккай [9],— произнесла она.

Милиционер и учитель растерянно переглянулись.

Тем временем женщина раздула очаг, поставила на пламя закопченный чайник. Она каким-то образом ухитрялась одновременно и кормить ребенка, и хлопотать по хозяйству. На коротконогом столике она расставила чашки, колотый сахар и разлила чай.

— Кычайпавтык [10],— сказала она.

Петр и Семен пили обжигающий, крепкий до оскомины чай и вполголоса обсуждали, как быть дальше.

Из полога выполз мальчишка как раз того возраста, какой нужен был для школы. Он прошмыгнул мимо гостей и остановился у двери. Мать что-то ему сказала, и мальчик убежал.

Сорокин пил чай, изредка отвечая на вопросы милиционера, и оглядывал жилище. Раза два он уже бывал в ярангах, но только сейчас ему представилась возможность рассмотреть это древнее жилище арктического охотника. Чуть в стороне от центра находился очаг, обложенный камнями. С верхних закопченных стоек свисала толстая цепь, покрытая слоем жирной копоти. У стен стояли деревянные бочки, вместительный ящик с широкой дырой посередине, на стенах висели непонятные вещи, видно, охотничье снаряжение. В переплетении ремней, удерживающих крышу из моржовой кожи, Сорокин увидел изображение маленького китенка. Он был обращен приоткрытой пастью к входу в жилище.

Примерно половину внутреннего пространства яранги занимал полог, свободно свисающий меховой стенкой к очагу.

Несмотря на открытую дверь и довольно большую дыру в крыше, куда уходил дым костра, в яранге тяжело пахло протухшим тюленьим жиром и еще чем-то густым, дурманящим голову. У Сорокина запершило в горле, начали слезиться глаза, но он, стиснув зубы, терпел.

Драбкин взглянул на друга и сказал:

— Допьем чай и выйдем подышать свежим воздухом.

Кто-то закрыл собой свет, идущий из дверного проема.

В чоттагин в сопровождении мальчика вошла Наргинау, еще довольно молодая женщина, бывшая подруга ревкомовца Хазина.

— Здравствуйте, — застенчиво произнесла она по-русски.

— Здравствуйте, здравствуйте, — обрадовался Драбкин. — Садитесь сюда. — Он поддел сапогом китовый позвонок и подкатил его ближе к столу.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказал Петр Сорокин. — Вы нам поможете?

— Если что постирать, помыть, помогу, — ответила Наргинау.

— Это потом, — махнул рукой Сорокин. — Нам требуется переписать всех детей селения и выявить, кто из них должен идти в школу в этом году.

Наргинау ошалело смотрела на Сорокина. По ее виду было ясно, что она ничего не поняла.

— Стирать, мыть — помогу, — старательно повторила она и пристально посмотрела на Драбкина.

— Товарищ, — мягко и стараясь говорить медленно, обратился к ней милиционер.

— Моя звать Настя, — зардевшись, сообщила Наргинау.

— Так вот, Настасья, — терпеливо продолжал Драбкин. — Нам надо знать, сколько детей — раз, два, три, четыре, пять, шесть и так далее — в селении… Понимаешь?

— Понимаешь, — кивнула Наргинау, — рач, тва, три, чичира, пат…

— Дети, знаешь, что такое дети? — настаивал милиционер. — Вот они.

Драбкин ткнул пальцем в мальчика и грудного младенца на руках у хозяйки.

Женщины о чем-то встревоженно заговорили.

— Моя папа, — сказала Наргинау, выразительно глядя на Драбкина.

— Твоего папы нам пока не надо, — перебил ее милиционер. — Нам надо: раз, два, три, четыре, пять — сколько детей, понимаешь, детей…

— Хачин кавари — ты хорошая папа, — упрямо повторяла Наргинау, — любить папа…

Сорокина начало мутить.

— Слушай, Настасья, мы будем любить твоего папу, но это потом, в другой раз, сейчас нам нужны дети, вот эти, — Драбкин еще раз показал на мальчика и на грудного младенца.

Oн даже встал и подошел к испуганному мальчугану и, тыча в него пальцем, начал громко считать:

— Раз, два, три, четыре, пять, — потом сделал широкий шест, как бы обнимая все селение, и снова повернулся к Наргинау.