Старая дорога

Через щель в высоком заборе однажды летним вечером Резеп наблюдал, как прислуга купеческой дочери, худенькая пятнадцатилетняя казашка, мыла в развалистом медном тазу тощие ноги своей госпожи и, видимо, чем-то не угодила ей. Резеп видел, как распрямилась костистая восковая нога и пнула в лицо девочки, как хлынула черная кровь из разбитых губ… Еще в те детские годы понял Резеп истину: одни люди только гадят в жизни, а другие убирают за ними. Больше того, те, что гадят, брезгуют теми, кто ухаживает за ними. А уяснив это, решил во что бы то ни стало, любой ценой не быть среди тех, кем помыкают, кого оскорбляют, за человека-то не считают. Знал Резеп: не просто выбиться в люди. Можно так и сгинуть, ничего не добившись, но паренек решил, что «выбиваться» надо, чего бы это ни стоило. Уже у Ляпаева, всегда, как только выпадал случай, Резеп старался показать свою преданность хозяину. С злополучного червонца и началось все. С той поры было много случаев, чтоб услужить хозяину. Теперь же, когда Резеп стал правой рукой Ляпаева, решил еще больше укрепить свое положение. Даже сидя в конторке, он присматривал за рабочими, штабелями укладывающими только что скупленную у ловцов рыбу.

Внимание его привлек Гринька. Он жердем возвышался над рыбными штабелями, из-под треуха, выбившись, парили на морозе русые завитушки. Гринька легко хватал большими квадратными ладонями неестественно длинных рук мерзлого, как колотушка, сазана и бросал на деревянный настил плота. «Сам не видит, — подумал Резеп, — он бы тебе всыпал». И хотел было выйти из конторки и добежать до плота, но дверь распахнулась, и в тесную конторку, напустив в нее морозный воздух, ввалился Ляпаев.

— Доброе утро, Мамонт Андреич, — поспешил с приветствием Резеп.

— Доброе, — промычал Ляпаев и, не глядя на него, ринулся к столу.

Жалобно скрипнула табуретка, дрогнули костяшки отодвинутых сильной рукой счетов. Ляпаев склонился над приготовленной Резепом хозяйственной книгой, куда ежедневно заносилось, сколько и какой рыбы куплено, по сколько плачено за пуд.

— Пора обоз в город собрать… — подсказал Резеп. — Поднакопилось мороженки…

— Беленькой нет? — перебил Ляпаев.

— Опасаются. Ветра откосные, да и зима на спад. В прошлую зиму в такое же время Лексей, царствие ему небесное, в относ попал.

При упоминании об Алексее Ляпаев насупился, скосил глаза на Резепа, торопливо и небрежно перекрестился.

— Обождем денька два-три, да и обладим обоз.

— Собираться?

— Сам поеду… и ты, конешно. — Ляпаев глянул в окно, нахмурился.

Резеп заспешил:

— Гринька, подлец, управы на него нет… Будто не ему говоришь. Ишь как швыряет, поленья будто. А народ в городе избалованный: чуть ссадина — нос воротит.

— Ты построже с ним. Гнать не стоит, парень безотказный. — И вдруг спросил: — Не забыл — рыба откель гниет?

— С головы.

— То-то. А голова здесь — ты. Хозяйство на тебе держится. Вот и пошевели мозгой. — Встал и направился к двери. Резеп засеменил за ним.

Рабочие, завидя хозяина, приветствовали, хватаясь за шапки. Ляпаев позвал Гриньку, тот удивленно переспросил:

— Меня?

— Аль не вишь. Это что? — Ляпаев ткнул носком валенка рыбину.

— Сазан, — еще больше удивился Гринька.

— Благодарствую, не знал, — зло съязвил Ляпаев. — Разуй глаза-то! Не понимаешь? Тебе ништо́, а товар уже не тот. Сшиб чешую, ссадил бок. Знамо дело — чужое. По тебе, бык — мясо, сани — дрова. Рассчитать его.

Озарило Резепа: хозяин хочет припугнуть Гриньку.

— Молчишь. Аль жалко парня, а?

И еще раз подивился Резеп хитрости хозяина: в глазах ухмылка, нет гнева, велит, значит, заступиться.

— Оставим, Мамонт Андреич. Молод еще.

— Ну, мотри у меня… В другой раз — выгоню и удержу за рыбу. Благодари плотового, — и пошел к лабазу. А плотовой шагал следом и мысленно благодарил Ляпаева: ловко сделано. И попристращал рабочего, и его, Резепа, в глазах остальных возвеличил. Нет, что ни говори, хитер и умен Ляпаев. С таким можно жить.

— Кто сазанов привез?

— Крепкожилины. Рыба что надо. Кажинная — полпуда, не меньше.

— У святых отцов гребанул, поди, — на ямах. Ловок!

— Обещал с десяток возов, не менее.

— Грех не наш. Бери. К праздничку престольному с руками оторвут.

«Тебе небось всяк день — праздник», — подумал Резеп про хозяина, а вслух сказал:

— Еще как оторвут-то…

Два дня Крепкожилины возили рыбу на Ляпаевский промысел. Резеп, довольный, покашливал, суетливо потирал руки.

«Песий хвост», — опять ругался Дмитрий Самсоныч. Но уже не было в нем того зла, как в первый день. Все, что он делал с тех пор, как заехал на Торбаев промысел, воспринимал безучастно и смутно, словно сквозь какую-то дрему. Даже жадные, хитроватые глаза Резепа не могли вывести старика из этого состояния. Да он и не замечал их, потому как мысли его сейчас были там, у Торбая, вернее, на Торбаевском промысле. И чем дольше думал старик, чем больше обмозговывал, тем прочнее зрело новое, даже для него самого несколько неожиданное решение купить Торбаево промыслишко. Пусть старенькое, пусть небольшое. Но как сразу изменит это приобретение всю жизнь Крепкожилиных! И прежняя задумка — арендовать Золотую яму, принадлежащую Чуркинскому монастырю, показалась ему до того мелкой и незначительной, что в душе уже старик подсмеивался над собой. Яма, слов нет, богатая, черпай рыбы из нее круглый год — не вычерпаешь. Весной через нее поднимается из моря тьма-тьмущая косяков, а зимой рыба ложится на зимовку. Все это хорошо. Но опять будет каждодневно оплывшее Резепово лицо, нахально смеющиеся глаза… Вымаливай лишний пятак, проси…

А тут — промысел. И сам он — уже промышленник! Не ловец — промышленник! Даже страшновато, жарко от собственных мыслей. Да и от ямы Золотой отказываться не следует. Ловцам по паям сдаст на путину. И непременно чтоб весь улов на его промысел. То-то ладно будет.

Дмитрию Самсонычу не терпится — скорей бы кончился день да разделаться с уловом. В другой раз радость удачи чувствовалась бы долго, а хрустящие ломкие ассигнации согревали бы сквозь нагрудный карман, куда он, по обычаю, всякий раз клал выручку. Сейчас занимали старика не деньги, а мысль о Торбаевом промысле.

Интересно: хватит ли накопленных денег? Вообще-то Торбай не слыл скаредом… А там кто знает, что у него в голове… Не должон бы заломить. Плот дырявый сквозь, сваи заменить некоторые придется. Да и выход как сапог изношенный. И все же — промысел!

Решил старик завтра же в Алгару съездить, обыденкой и обернуться можно, не ахти какая даль. И опять тревога в душе: хватит ли денег. В долг — не поверит нехристь, нет. Да и сам старик никому не поверил бы. Деньги все же… не сноп камыша.

Вечером, перед сном, позвал Якова в переднюю, притворил за собой филенчатую дверь, чтоб не слышали разговора старуха со снохой, хлопотавшие над тестом, и поведал сыну о своем решении.

Слушая отца, Яков хмурился.

— Что ж, и радостев будто в тебе нет.

— Чему радоваться-то? — наконец решился он сказать то, что мучило его последнее время. — Сам же обещал, а теперь…

Дмитрий Самсоныч обождал, что дальше скажет сын. Но тот замолчал и потупился.

— Договаривай, че такого я те обещал?

— Отделить. А теперь, стало быть, все деньги всадим.

— Ну-ну, антиресно. Ишшо скажи че-нибудь.

Но Яков молчал.

— Тогда прочисти уши и слушай. Ежели собрался всю жисть шест нянчить да пешней ишачить — валяй. Но сдается мне, планида эта не по ндраву тебе. Да и мне надоела она, проклятущая. А раз так — надо дело в руки брать. Вот тут-то и требуется мозгой пошевелить: как и што? Мамонт Андреич небось не слыхал, как дело начал?

— Ляпаев? Слух есть…

— Слух — одна хмурота на ясном небе. Была — да и нет ее. Сдуло. Пронесло. А дело осталось. Мамонт Андреич сообща с братцем общие деньги в дело пустили.

— Во-во… Свово братца будто и укокошил.

— А ты не верь брехне. Лучше гляди гляделками да примечай. Вот и нам надоть вложить все, что имем. Другой раз, можа, и не подвернется случай. Хоть и невзрачный, а промысел. Все порядошные с мелочев начинали. Опять же и Мамонт Андреич. На руках пальцев не хватит, ежели прикинуть, околь промыслов теперя у него иметца… В Морце-то Синем да и в волости всей никто не потягается с ним — кого хошь соплей перешибет.