Пересечения

— Расскажи, Петр, какое лето у тебя на родине.

Петр на миг закрывал глаза. Когда это было и было ли вообще? Цветущие подсолнухи в полях, буйная зелень островов, сосновые бескрайние леса между Днепром и Десной. И тут же в памяти плыли разбитые дома, вымершие улицы и безымянный холмик в саду — могила погибшей в первую же бомбежку Чернигова жены.

Стин глянула на окаменевшее лицо Петра и, положив свою узкую ладонь на грубые пальцы, тихо сжала их.

— Если это больно, не надо, Петер.

Рядом с домиком Вилса остановился грузовик, и несколько темных силуэтов топталось у радиатора машины. Стин обняла Петра, закрывая его от всего мира своим худеньким телом. Прижимая ее к себе, чтобы успокоить и согреть, ощущая доверчивую покорность и беззащитность, Петр задыхался от ужаса, сейчас сюда войдут мофы, чтобы взять его, а Вилсов расстрелять на месте, и он не сможет помешать им, потому что он за все четыре месяца не брал оружия в дом, оставлял в тайнике.

Петр множество раз, испытал эту подлую незащищенность — от первых дней плена до неудачных побегов и истязаний. Но даже перед лицом смерти, когда их, сотню русских пленных, умирающих с голоду, замерзающих на холодном ветру, босиком по снегу водили мимо аккуратных розовых домиков, мимо испуганных горожан, чтобы те убедились, какие мерзкие твари эти большевики, пытавшиеся воевать с армией великого фюрера, — и тогда, уже не веря в возможность выжить, Петр не ощущал так мучительно свою беспомощность, как сейчас, в комнатке Вилса.

Темная фигура от машины направилась к дому. Вилс сразу же вышел во дворик. Стин вся обмякла, теряя сознание, и Петр подхватил ее на руки.

И тут до его сознания дошло, что немец всего лишь спрашивал дорогу, ему нужно было выехать в сторону укреплений. Повернулся и пошел к машине. Грузовик зарычал и исчез в темноте.

А вскоре штаб отозвал Петра, и пришло расставание с домом Вилса и со Стин.

Они говорили в боковушке, сидя на узкой тахте, на которой обычно спал Петр. Стин застегнула кармашек небольшого туристского мешка, собранного в дорогу своему «брату». Наступал вечер, в комнате становилось серо, из углов выползали тени.

Петр понимал, что уходит, возможно, навсегда, и испытывал такую муку, будто хоронил близкого и дорогого человека.

— Я не хочу, чтобы ты уходил. Оставайся, Петер. Я стану твоей женой. У нас будут дети. Сын. Он вырастет таким же сильным, как ты.

Он ощущал на своем лице ее дыхание, ее мокрые от слез ресницы.

— О, Петер, я буду верной тебе, я до смерти буду любить тебя…

— Нет, — Петр сжимал ослабевшие ее руки. — Я не могу. Пойми. Война во мне. Я не нужен тебе такой. Жди, я вернусь.

В сумерки в комнату постучали. Отстранив от себя девушку, Петр открыл дверь. Там стоял Вилс, покуривая глиняную трубку.

— Пора, Петер.

Стин сдержанно плакала. Она не подняла головы, когда мужчины выходили. Но как только шаги их стали затихать, Стин вскочила, догнала Петра и, взяв за руку, прошла с ним до ворот. Остановила, словно хотела запомнить, и, закинув руки ему за шею, крепко-крепко поцеловала в губы. «Возвращайся, я буду тебя ждать», — прошептала она и убежала в дом.

Мельник узнал Петра, не удивляясь встрече с племянником старого Вилса, повел отряд по безлюдным улицам городка.

В предутренней мгле дома у дороги, деревья и горбатые мельницы на окраине проглядывали черными силуэтами. В тишине наступающего утра слышалась далекая перестрелка; где-то в районе Хоренвена или Снека изредка ударяло орудие и дробно цокал пулемет. Стрельба в море была слышна уже второй день, и крестьяне поговаривали о восстании русских военнопленных на острове Тексел.

Остановились возле церковной ограды. Их ждал священник, один из деятелей Сопротивления.

— Товарищи, — негромко сказал Петр, оглядывая серые лица своих бойцов, — Антон проведет каждого к надежным людям. Никуда никому не выходить. Всех соберу я, а если со мною что случится, — Антон. Ясно?

— Нас тут пришлепнут, як клопив, — хмуро проворчал Кучма. — Што-то не нравится мне эта затея, хлопци, га?

— Без истерик! — Петр уставился на Кучму. — Не забывайте, голландцы тоже рискуют. Вас возвратят в Амерсфорт, а их вовсе расстреляют без суда. — Петр отвернулся. — Вы устали, надо отдохнуть. В разговоры ни с кем не вступать. Вы — глухонемые.

Когда все бойцы были разведены по домам и Петр остался наедине с мельником, тот заговорил с неожиданной горячностью:

— Петер, мофы решили взорвать большую дамбу, чтобы англичане и канадцы отказались от десанта.

— Дамбу? О чем ты говоришь Антон, какая это помеха десанту? — Петр замедлил шаги.

— Мофы передали по радио: мы затопим большой польдер, если будет десант. Война кончилась, но они не хотят сдаваться. Зейс-Инкварт [2] отдал приказ все взрывать.

— Ничего себе закончилась, — пробормотал Петр. — А там вон стреляют, наверное, в людей, слышишь? Здесь еще будет каша, когда пойдет десант.

— Каша?

— Ну, неразбериха, понимаешь? Я этих гадов не понимаю, Антон. Все для них кончилось, разбегайся по домам, а они все не насытились, убивать им надо, издеваться над людьми. Ладно, Антон, что-нибудь придумаем.

— Спасибо, Петер, — мельник остановился, пыхнул трубкой. — Ты будешь у Вилсов? Я приду, когда узнаю подробности.

Петр медленно шел к дамбе. Вот уже видны сквозь туман кусты на пологом склоне, высокий тополь во дворе Вилсов. Старый Ян возвратился, наверное, с обхода дамбы и пьет эрзац-кофе. Когда Петр войдет в дом, Ян скажет спокойно, будто они расстались полчаса назад: «Стин, налей Петеру». И, помолчав, добавит; «Сегодня всего полдюйма, очень влажно», напоминая, что недаром он считается смотрителем дамбы, что сегодня, как и ежедневно, он проверил уровень воды в этом высыхающем гигантском озере, на месте которого когда-нибудь зазеленеет бескрайний польдер.

Глухо стукнула калитка. Петр шел по выложенной кирпичом дорожке рядом с палисадником. С вершины тополя падали капли влаги. Приоткрылась дверь, и Петру показалось, что война действительно кончилась, что пришел он домой и можно поверить в свободу, в жизнь.

Теплые женские руки обхватили его шею, пахнущая чем-то домашним щека прильнула к его щеке, заросшей и давно не мытой, а его ладони, загрубелые, привыкшие к ледяному ветру, к металлу оружия, легли на плечи Стин.

Так стояли они, прижавшись друг к другу, словно прислушиваясь к своему счастью.

— Дай посмотреть на тебя, коханна моя, — шепнул Петр, целуя пересохшими губами шею, щеку, плечо, прячущееся под платьем, — все, что мог достать, поворачивая голову в кольце девичьих рук, боясь сделать ей больно жестким влажным брезентом куртки, «шмайссером», висящим на боку.

Стин лишь крепче прижалась к нему, белый накрахмаленный чепец свалился с головы, волосы распушились одуванчиком.

— Ты не боишься, что у тебя будет мужем старик? — как-то мельком увидел он себя в зеркале, впервые за много месяцев, и удивился, что этот немолодой, бородатый голландец с морщинами на лице — он, Петр, двадцатишестилетний учитель немецкого языка черниговской школы, старший лейтенант Красной Армии, попавший в плен в тяжких боях под Смоленском, узник лагеря смерти Схевенингена, беглец и, в конце концов, — участник голландского Сопротивления.

— Какой ты смешной, Петер, — Стин отклонилась, чтобы видеть его лицо, улыбаясь и плача одновременно. — Ты ничего не понимаешь.

Он целовал уголки ее пухлых губ, глаза, щеки.

— Ты не донимаешь, что я просто не могу без тебя. Ты всегда у меня вот здесь, — она отпустила его шею, взяла его ладонь и прижала к своей груди. — Понимаешь, со мною ты все время. Где бы ни был. Я только хочу, чтобы к тебе можно было притронуться, чтобы видеть тебя, понимаешь? Ну, скажи.

— Я люблю тебя, Стин.

— Мне кажется, это — сон. Мне так часто снилось, что ты пришел и обнимаешь меня. Это не сон?

— Ты тоже всегда со мной. Я только не могу вспомнить твое лицо. Отдельно — глаза, губы, руки, голос. А всю — не могу. Это плохо?