Кровать с золотой ножкой

Лет десять жизнь под черепичной крышей текла привычно и размеренно. В те месяцы, когда появлялся Ноас, два дома жили обособленной жизнью, почти не соприкасаясь. Как только Ноас уплывал, границ как не бывало. Обедали за одним столом в половине старой Браковщицы, дети носились по всем комнатам.

Мать торопила Августа скорей женой обзаводиться, а он только посмеивался: «Помилуй, три хозяйки под одной крышей, где ж это видано!»

Не дождавшись свадьбы сына, Браковщица померла на своем сундуке. На том месте, где она упала, Август по родовому обычаю Вэягалов вогнал в половицу гвоздь. В гроб ей положили монеты, гребень и горсть хмеля. До полуночи провожане чинно поминали усопшую, а затем развеселились, как на свадьбе. Между плясками и песнями захмелевшие гости допрашивали Августа, как он дальше жить собирается, всем было ясно, без хозяйки в таком доме не обойтись. Кому-то случилось видеть Августа с бутылкой вина и цветами у Эммы Микельсон. Другой всполошил народ известием, будто Август посватался к Линде Карусеп, девчушке, бедрами еще не окрепшей, лишь на прошлой пасхе принявшей первое причастие. Но все оказалось вздором. После похорон жизнь в доме потекла по-старому, если не считать небольших перемен. Во второй половине года Август нанял еще одну работницу, а прежней, Антонии, вручил ключи от хозяйства. В дальнейшем Антония делала примерно то же, чем до сих пор занималась старая Браковщица. И жить перебралась в ее каморку.

Желтоволосые детишки быстро подрастали. В один прекрасный день Элизабета обнаружила, что Якаб Эрнест не желает с нею мыться в бане. Чтобы держать мальчишек в узде, Элизабета научилась говорить строго и властно, быть суровой и неуступчивой. И тут попыталась прикрикнуть, но, приглядевшись повнимательней к Якабу Эрнесту, сама смутилась не меньше сына. В глазах его она впервые разглядела нечто такое, чего прежде не замечала и что, подобно хлесткой оплеухе, заставило ее вспомнить о своей наготе. И что удивительно: вызванные этим открытием чувства были скорее женские, чем материнские. С трепетом сердца, чуть дыша, смотрела она на сына, всем существом своим угадывая исходившие от него смятение, стыд, напряженность. И все же не смогла себя заставить отвести глаза. Должно быть, возраст такой подошел, пора бы отдалить от себя первенца, любимого ею больше остальных, а получалось наоборот: он вдруг показался ей ближе, роднее, таким родным и близким, как будто их ничто не разделяло. Сомнения, стыд и удивление — все, решительно все в любовь обратилось. Как и тогда — когда зачала Якаба Эрнеста.

С того дня Элизабета чутко приглядывалась к старшему сыну, следя за его возмужанием с мучительным, в то же время и светлым томлением. Якаб Эрнест быстро вытягивался. Он не любил замерять свои рост у дверного косяка, как младшие, а всегда искал ее: посмотрим, дорос ли я до твоих ушей, гляди, а мы с тобой сравнялись, ур-ра, я выше тебя! Мужское в нем пока давало о себе знать изредка, болезненными вспышками, а в промежутках Якаб Эрнест, как и раньше, бывал нежным, ласковым, озорным и беспечным. Казалось, теперь он чаще искал ее общества, испытывая к ней разноречивые чувства: робость, восхищение, любопытство, преклонение. Он как бы заново открывал для себя мать, ибо она была частицей того непонятного, что с некоторых пор отпугивало и волновало его, притягивало и влекло.

Особенно чутко следила Элизабета за менявшимся обликом Якаба Эрнеста. В какой-то момент чуточку вытянулся нос, потом несоразмерно стал расти подбородок. За переменами сыновьего лица наблюдала она с дрожью нетерпения, беспокойством, надеясь, что в чертах его закрепятся по крайней мере некоторые из мужских черт, — не могли же они рано или поздно не всплыть, не отложиться! Нет и нет, такое впечатление, будто она сама склонилась над тазом с водой, в Якабе Эрнесте видела лишь свои глаза, свой лоб, свои ямочки на щеках. Это внушало тревогу, иной раз казалось, сын так и останется ее двойником.

Якаб Эрнест любил бродить по лесам и полям. Глаза всегда широко открыты, словно не уставали удивляться всему окружающему. К тому же у него была необычайно легкая походка. Глядя со стороны, могло показаться, что ноги его вообще земли не касаются.

Как-то весной, остановившись на меже, где Август Вэягал дал отдых лошадям, Якаб Эрнест попросил разрешения провести борозду-другую. И тут обнаружилось, что и плуг в его руках обретает легкость необычайную. Август Вэягал плечами пожимал, лишний раз убеждаясь, насколько хорошо Якаб Эрнест знает хуторские земли. Он знал, какое поле успело просохнуть, на каком вода задержалась, где и что надо сеять, какой клин навозом пора удобрить и какой под паром оставить.

С башмаков Якаба Эрнеста на крашеные половицы и расстеленные половики осыпались комья земли, от его одежды несло густым запахом конюшни, коровника, загона. За обедом разговоры велись те же, что и раньше, но глаза Элизабеты, частенько обращавшиеся к сыну, нередко перехватывали молчаливый диалог Якаба Эрнеста с Августом. Быть может, это был не дПалог, просто Якаб Эрнест, оценку всякого события прежде искавший у нее на лице, теперь при каждом случае бросал взгляд через стол на Августа. И блеск широко раскрытых глаз сына был слишком красноречив, чтобы его объяснить простым любопытством. От подобных взглядов Элизабета внутренне сжималась, испытывая и радость, и страх.

Как-то Август заговорил о поездке на дальние луга, и Якаб Эрнест тут же вызвался с ним поехать. То ли из лукавства, то ли по детской простоте, предложил поехать всем — Элизабете, Леонтнне, Эдуарду. Поднялся переполох.

— А что тут такого? Почему бы тебе в самом деле не поехать? — со смехом сказал Август Элизабете.

Элизабета побледнела, глядя на Августа с явной растерянностью.

— Не говори глупостей… — И, нахмурившись, уже обращаясь к детям, добавила, что сенокос не время для экскурсий, что у Эдуарда коклюш и вообще все это глупости.

Якаб Эрнест продолжал настаивать, а Элизабета, желая поскорее закончить разговор, уступила, сказав, что Якаб Эрнест как старший и сильный может ехать, если обещает работать на совесть и остаться там до конца. Дни и ночи, проведенные на дальних лугах, еще больше сблизили Якаба Эрнеста и Августа.

Ноас той осенью вернулся поздно и сразу взялся за дело: до весны предстояло отремонтировать несколько судов, в Лондоне он приобрел новые навигационные приборы, в них еще следовало разобраться. Назревала тяжба со штурманом Бумбулисом, из Петербурга ждали корабельного инженера на совет при постройке четырехмачтового барка. Для семейных радостей времени почти не оставалось. Вроде бы дома жил, а дома не видел, хлопоты, как ньюфаундлендские туманы, обложили со всех сторон. В короткие промежутки, когда туман расступался, он спрашивал у Элизабеты, где Якаб Эрнест, и как-то получалось, что старший сын постоянно оказывался с Августом — то в лес уехали, то чем-то заняты на конюшне, в сарае, в риге.

— Чему ты удивляешься, — заступалась за сына Элизабета, — он уже взрослый человек. Весной закончит приходскую школу. Пора подумать, как с ним дальше быть. У парня светлая голова.

— А чего тут думать? Закончит школу, возьму на корабль.

— Что-то я не замечала, чтобы его в море тянуло.

Ноас только хмыкнул.

— Тут одного остолопа хватит! Дальше вспаханной борозды ничего не видит!

Более о том речи не было. Но Элизабета шестым материнским чувством угадала, что разговор этот накрепко засел в голове мужа. Однажды Ноас подошел к окну в тот момент, когда Август водил по двору разгоряченного коня, а Якаб Эрнест прилип к нему, как репей, и что-то с жаром рассказывал. Обеими руками оперевшись тяжело па подоконник, Ноас хмуро смотрел в окно. От его взгляда у Элизабеты кровь загустела в жилах. В словах мужа, не резких, не сердитых, она отчетливо расслышала беду. Ноас сказал тихо и строго:

— Элизабета, позаботься, чтоб у Якаба Эрнеста к концу месяца были две смены белья и новая пара.

Ноас не отступил от задуманного. Весной Якаба Эрнеста зачислили в корабельную команду. А в середине лета, в шторм, трехмачтовый барк «Кагрина» у ирландских берегов потерял паруса и руль, три дня и три ночи швыряло его на скалы, крутило на гребнях кипящих волн, все чаще барк находился под ними. После того как четверых матросов смыло за борт, Ноас привязал Якаба Эрнеста и себя фалом к мачте, позднее она сломалась, но осталась на плаву, когда «Катрина» затонула. На четвертый день шторм утих. В оглушающей тишине они плыли по кроваво-красной воде — взятая на борт в Генте краска для текстильных фабрик Ливерпуля перекрасила воды залива. Их подобрали рыбаки, доставили на берег. Очутившись в теплой постели, Ноас провалился в сон и проспал десять часов. Когда проснулся, Якаб Эрнест еще не приходил в себя. Его красное, потонувшее в подушке лицо истекало красным маслянистым потом. Выпив стакан грога, немного поев, Ноас опять забылся. А проснулся во второй раз, — Якаб Эрнест сидел на кровати, красными руками обхватив свои красные колени. Из широко раскрытых пустых глаз его текли слезы.