Память о розовой лошади

Скоро мать стала замечать неожиданное: ей вдруг начинало казаться — она за километры слышит стук копыт по мягкой тропе перевала. И никогда, утверждала она впоследствии, не ошибалась. А отец приобрел привычку под окна ее комнаты подгонять лошадь и здесь, на опасно узкой полоске берега, спрыгивать. Двойственное чувство охватывало мать: ей хотелось над ним посмеяться, и она с нетерпением ожидала, когда же наконец он или лошадь свалятся в воду, но вместе с тем облегченно вздыхала и радовалась, что и на этот раз всадник не осрамился, проделал все ловко и теперь с озабоченным видом направляется вдоль длинной стены барака — вход-то в него был с другой стороны. Сидя в комнате, она слышала, как он топает сапогами по коридору, как переговаривается с соседями, наполняя барак густым голосом, как заходит к начальнику прииска, словно и правда приехал по делу, а когда улавливала, что он идет к ней, то поспешно подходила к зеркалу, бегло оглядывала себя, поправляла волосы, тут же на себя злилась, ерошила их до беспорядка... но раздавался стук в дверь, и она мигом поправляла прическу, одергивала на платье складки. Едва он ступал за порог, как заявлялись и те двое. Сидели в комнате, будто сторожа друг друга, пересиживая. Начальник прииска смотрел на отца волком, инженер поигрывал перстнем и тонко усмехался, а мать боялась, чтобы из-за случайного ее слова или жеста кто-нибудь не подумал, что она отдает ему предпочтение, и уставала до головной боли; к тому же мужчины много курили — потом матери приходилось распахивать окна и надолго уходить из комнаты.

Так прошли лето, осень... Завертелось все в новогоднюю ночь. Праздновали все вместе, в бараке, в компании с другими работниками прииска. Стол накрыли в самой большой комнате. На стуле в углу стоял патефон, и кто-нибудь постоянно подкручивал его блестящую ручку, чтобы музыка не смолкала. Начальник прииска был в ударе: много выпив для храбрости, он не отставал от матери и перед каждым новым танцем успевал оттолкнуть от нее других крутыми плечами. Запах одеколона от него удушливо мешался с запахом водки, мать стало подташнивать, и в какой-то момент, не выдержав, она невольно с надеждой посмотрела на отца, сидевшего за столом и прятавшего под ладонью ревнивые огоньки глаз. Он все понял, оживился, улучил момент, ловко, без шума, вытолкал начальника прииска в коридор и спиной закрыл дверь. Тот громко засмеялся в пустом коридоре: «А я и сам хотел с тобой поговорить. Идем ко мне. — У себя в комнате сказал вмиг отрезвевшим голосом: — Ты, Николай, извини меня. Парень ты хороший, что надо, но, смотрю, давно пытаешься заступить мне дорогу. Так что вот, — вынул из тумбочки бутылку водки, стакан, поставил на стол, — коротай здесь время, а я тебя пока закрою на ключ. Ну, а будешь стучаться, смотри...» — он сунул отцу под нос здоровенный, как кувалда, кулак. Отец перехватил руку, завернул ему за спину, толкнул начальника прииска на кровать и намертво прикрутил к ней простыней, полотенцем и ремнями; уходя, закрыл дверь, а ключ положил в карман.

Пока они возились, инженер танцевал с матерью, с вкрадчивой уверенностью то прижимая ее к груди, то отстраняя, осторожно поглаживая спину ладонями. Затем, покосившись — не слышит ли кто? — горячо зашептал, почти касаясь губами ее уха: «Эх, Ольга Андреевна, что нам с вами делать в этой неинтересной компании, поехали-ка прокатимся по лесу... Лучшего и не придумаешь в новогоднюю ночь. Сани, думаю, давно уже ждут: я днем договорился с одним из деревни. Замерзнем — так завернем к моему приятелю леснику. Возьмем коньяк, у меня припрятана бутылка отборного», — он ухмыльнулся со значением, заглянул ей в глаза. Захотелось оттолкнуть инженера, убежать к себе в комнату и там вволю нареветься в подушку. За кого он ее принимает?! Но внезапно на нее что-то накатилось. Ей стало жутковато и весело, но весело по-злому. Она собрала все силы и кокетливо улыбнулась: «С вами, Виктор Павлович, хоть на край света, только вот пойду потеплее оденусь». Он засуетился: «У меня есть прекрасная меховая шуба, всю вас, до кончиков пальцев на ножках, можно закутать». — «Все равно, все равно, — сказала она, — надо переодеться».

Инженер поспешил за шубой и коньяком, а мать успела пошептаться в углу с отцом, он весело закивал, она засмеялась...

Поездка в санях в новогоднюю ночь, с высоким небом, усыпанным крупными звездами, могла бы стать увлекательной, если бы не приходилось терпеть инженера и его меховую шубу, почему-то противно, приторно пропахшую духами. Сани были завалены морозным, хрустящим, сеном, хрустел, поскрипывал и снег под полозьями, полозья слегка повизгивали, когда наезжали на выпиравшие из мерзлой земли, из-под снега, корни сосен; сначала они ехали по берегу озера, и снег на льду, обкатанный, плотно вбитый ветром в застывшие наплывы невысоких волн, загадочно голубел вблизи саней, а дальше — синел все. гуще и гуще, сливаясь с чернотой ночи, с небом, и там, где во тьме терялся противоположный берег, звезды, казалось, скатились вниз и холодно вспыхивали над самым льдом озера.

Дорога медленно втянула сани в лес — дальние звезды погасли, зато высокие засверкали над головой еще ярче. В лесу инженер осмелел. Шуба его оказалась такой просторной, что он укрыл и спутницу и себя, и все крепче и крепче обнимал мать за плечи. Она сидела в санях закаменев и стиснув зубы. Возница поклевывал на морозе носом, лошадка его тихо, мирно перебирала ногами. Внезапно по узкой тропе из леса выдрался всадник, послышался крик: «Стой!» — такой зычный, гулкий в ночи, что хилая лошадка, запряженная в сани, испуганно замерла, чуть присев на все четыре ноги. Обдав ветром сидевших в санях, всадник проскакал мимо и походя сдернул шубу, поволочил ее за собой по дороге, но далеко не ускакал, а, туго натянув поводья, резко развернул лошадь. Все увидели, что на лошади, низко пригнувшись к холке, сидит будто и не человек, а горбатый, густо поросший шерстью медведь... «У-у-у-о-о-а-а!..» — завыл, заорал всадник, а в руке его трижды что-то сверкнуло, по лесу трижды прокатилось гулким эхом: бах! бах! бах! С ветки ближайшей сосны сорвался в сани тяжелый ком снега. Возница ойкнул: «Бандиты», — и бросился в лес, ломая сухие ветки. Инженер вскочил было на ноги, но его ожгло по лицу плетью, он пошатнулся и вывалился в сугроб, а лошадка с санями вдруг затрусила вперед по дороге.

Плохо соображая, что случилось, инженер еле выбрался из сугроба. Всадник, вместе с недавней спутницей, с шубой, уже ускакал далеко в ночь — под синие звезды. Добежав до барака, инженер, весь в снегу, ввалился в коридор — и здесь все понял. За порогом, на полу коридора, как дорогой ковер, лежала его меховая шуба, широко, свободно раскинув толстые рукава. Я уверен, что постелить шубу придумала мать: впоследствии, хотя и крайне редко, она могла поступить с человеком очень жестко. А возле открытой двери в комнату, откуда доносились музыка и веселые голоса, стояли рядышком недавняя спутница инженера и молодой командир в полушубке, надетом наружу шерстью, еще серебрившейся от снега.

Отец сердито показал пальцем на шубу:

— Ноги о половик вытирать надо. И вообще... Отряхнулись бы, что ли? У нас здесь чисто.

— Правда, Виктор Павлович, и где это вас так угораздило изваляться? И лицо все исцарапали, — с невинным видом сказала мать и так пристально посмотрела в лицо инженеру, что он невольно поднял руку и провел пальцами по щеке там, где на красной, с мороза, коже белел след от удара плетью.

3

В доме все спали, а я сидел в кресле и тупо смотрел на телеграмму. Буквы сливались в сплошную черную полосу. Заболела голова, и я подошел к окну; стоял, прикладывал к стеклу ладони и касался висков захолодевшими пальцами. За оттаявшим окном далеко в ночь, разбавленную уличными фонарями до густой синевы, темными рядами уходили высокие каменные дома. Дома и дома... Под одним из них давно захоронили и фундамент того одноэтажного, но большого деревянного дома, в котором мы жили до отъезда под Ленинград: поженившись, отец и мать вскоре перебрались в наш город и поселились в доме моего деда — отца матери. Стоял дом в глубине просторного двора, до сырости охлаждая тыльную стену в сумеречной прохладе густой сирени; у невысокого забора, окружавшего двор, росла густая трава и поднимались лопухи, а дальше, уже за забором, отделяя двор от тихой и пыльной улицы, высились тополя, и в июне трава и лопухи у забора, ступеньки крыльца, деревянная лестница на крышу дома и сама железная крыша покрывались мягким пухом, начинавшим метелить даже от самого слабого ветерка.