Крайняя изба

— И не узнают! — вновь распалился Глухов.

Славно он утрет всем носы в поселке, лосятиной обеспечится на зиму. Пусть себе бригадирит Нефедов, пусть Глухова за человека-то не считают, а он не упустит своего.

Глухов приподнял переднюю ногу лосихи, обследовал острое, раздвоенное копыто. Вот мослы так мослы! Не то что у коровы. Вкусный ли, интересно, холодец получится? Никогда не пробовал холодца из лося, котлет из дичины.

Стремительно, по-зимнему, надвигались сумерки. Темнота сгущалась, сходилась со всех сторон. Синяя, вязкая тень заволакивала снега.

Планы у Глухова менялись.

С сеном он решил повременить немного, как-нибудь в другой раз вывезет. А сейчас он поедет на лесосеку, заберет сани, погрузит на них зверя, обдергает свой зародишко, мало-мальски замаскирует добычу — и домой. Никто и ни в чем его не заподозрит ночью.

Можно бы, конечно, рискнуть и двух зайцев убить сразу, то есть завтра, под возом, привезти лосиху. Но еще неизвестно, как все это будет днем выглядеть: грязный с обезображенной шеей зверь, черная вонючая дыра в трясине… Как на все это Людмила посмотрит, как поведет себя? Нет, сегодня же, в темноте, надо расхлебывать заваруху.

И Глухов, с обычной для него хваткой, взялся за дело: пустил в направлении мостка трактор, выволок лосиху на насыпь…

В поселок он въехал поздно, часу в одиннадцатом. Поселок, однако, еще не спал, уютно, по-вечернему светился окнами.

Сотрясая стены и стекла домов железным грохотом, гнал он трактор пустынной улицей.

Сначала все шло хорошо, как задумано было, как и предполагал Глухов. Он счастливо миновал почти весь поселок, ни единой души не встретив. Кому-то охота так поздно по улицам шататься. Молодежь вся в клубе сейчас, на танцах, ногами дрыгают. Семейные же больше по домам сидят, чаек после баньки попивают, а то и покрепче кое-чего. Суббота, грех не пропустить стопочку.

Да и если встретится кто — не велика беда. Ну, увидит: трактор идет, сани за собой тащит — обычная картина в поселке. На ворох же сена, которым припорошена лосиха, не обратит внимания.

Ему лишь оставалось в заулок свернуть, проехать еще каких-нибудь полсотни метров, и все бы волнения — позади. Но тут из глухой темноты проулка вынырнула горластая ватага мальчишек. С диким, воинствующим кличем бросилась она наперерез трактору.

— Ур-ра-а!

Мальчишки в войну играли. Они уж давно завидели и заслышали трактор. Давно поджидали его в удобном для нападения месте. Для них это, впрочем, вовсе и не трактор был, а чужеземный вражеский бронетранспортер, который подбить, атаковать, уничтожить нужно.

И мальчишки произвели налет по всем правилам партизанской тактики. В трактор полетели гранаты — комья стылой грязи, снежки, палки. А сама ребятня дружным, неудержимым валом накатила на сани, забилась, забарахталась в пышном, неувязанном сенном ворохе, колком и душистом.

— Наша взяла! Ура! — раздались вопли.

Потом вдруг крики, как по команде, смолкли, сменились испуганным, удивленным ойканьем.

Запоздало остановив трактор, свирепея и матерно ругаясь, Глухов пинком распахнул дверцу кабины.

Ребятня мигом схлынула с саней, бросилась наутек. Истошно, разноголосо орала:

— Ло-ось!.. Ло-ось!.. У Глухова лось под сеном! Глухов лося убил!

Разъяренный Глухов выметнулся на дорогу. Он, как волк, ворвался в обезумевшее от страха стадо, хватал, расшвыривал, отвешивал оплеухи, раздавал пинки налево и направо — ребятня кубарем раскатывалась от него в кюветы, разбегалась кто куда, пряталась в подворотнях. Ссутулившийся, заметно в плечах опавший, остался он один посреди улицы.

Вот тебе — и утер носы. Как же это он, дубина, о ребятне не подумал? Все вроде взвесил, все учел, а про ребятню и забыл. Ведь в субботу пацанов привозят из Чиньвы, где они понедельно живут и учатся в интернате. Ну что было задержаться чуть, попозже вернуться, когда бы родители разогнали шантрапу по домам. Нет, сунуло. Отведал, называется, лосятинки.

«Был среди них и Мишка, наверно? — терзался Глухов. — Шкуру, паразиту, спущу. Места живого не оставлю. Заодно и Людмиле перепадет. Вовсе избаловала, распустила парня. До этаких пор носится».

Он не стал поправлять разворошенное, сбитое с лосихи сено, теперь уж незачем хорониться, теперь уж все равно — прикрыта она, не прикрыта.

В состоянии какого-то тупого и вялого безразличия садился он в трактор.

Поехал, свернул в заулок.

А что было делать? Не везти же лосиху обратно. Охотинспекция свои обязанности туго знает. Найдет, непременно найдет, если искать возьмется. По такому снегу в лесу ничего не спрячешь.

Перед домом он заглушил двигатель, пошел открывать.

Толкнул калитку ногой, ступил во двор, добротный, ухоженный, с постройками под железными крышами. Лучший, пожалуй, двор в поселке. Полсотни каких-то, всего-то полсотни метров не хватило — и как бы за стенами крепости был. Глухов мотал головой в отчаянии.

Выдвинув изнутри тяжелый засов, распахнул широко глухие ворота. Быстро и хищно вышел, ухватил лосиху за задние ноги, рывком одернул с саней, поволок, спячиваясь. Что-что, а силешка у Ивана имелась.

Вышла на крыльцо Людмила, простоволосая, в тапках на босу ногу. Включила на застекленной веранде свет, чтобы во двор падал.

— Что долго так? — встревоженно спросила она. — И ужин, и баня уж давно выстыли… Ой, — вскрикнула, — ой, кто это? — И как была налегке, в халате, сбежала со ступенек, склонилась над лосихой, прикрыла ладонью рот в испуге.

Большими охапками Глухов стаскивал сено внутрь двора, складывал в копну перед стайкой. Затем он прикрыл ворота, запер их снова на засов, замкнул калитку на специальную ночную вертушку.

Продрогшая Людмила, горестно замерев, стояла и стояла подле лосихи.

— Хватит торчать, — окликнул Глухов.

— Зачем ты это сделал, Иван? — подавленно и беспомощно спросила Людмила.

— Сделал, тебя не спросил… Много вас счас указчиков найдется.

— Так узнают же! — вырвалось с болью у Людмилы. — Ты об этом подумал, не-ет?

— А весь уж поселок знает, — горько усмехнулся Глухов, — не беспокойся.

Людмила расширила глаза, терла виски, силилась что-то понять.

Снаружи захрустел снег под торопливыми шагами, в калитку забарабанили кулаком.

— Кто там? — спросил напряженно Глухов.

— Я, пап. Открой.

— Мишка, паршивец…

Глухов впустил сына.

Весь в Ивана подросток, крепкий, широкоскулый, ворвался с улицы:

— Пап, а чо про тебя болтают… — И Мишка осекся, не договорил, увидев лосиху.

Глухов посмотрел на жену:

— Вот, пожалуйста…

Он опять закрылся на ночную вертушку, достал из-под крыльца длинные деревянные вилы, поддел ими чуть ли не всю копну, бросил под крышу, на сеновал. Работой он гасил, сбивал ярость, вновь на него нахлынувшую.

— А я не поверил сначала, — ходил вокруг лосихи Мишка. — Я в другом конце поселка был… Вдруг ребята летят: «Миша-аня! Миша-аня! Твой отец лося грохнул!» Враки, думаю. Хотел даже кой-кому шею намылить… — Мишка замолчал, покосился на отца. — И что теперь будет, пап? — спросил он испуганно и потерянно. — Лосей ведь запрещено бить. Ты его как, на петлю поймал?

— На петлю, на петлю! — взорвало Глухова. — Много ты понимаешь… запрещено! Все бы шито-крыто вышло, если б не вы, шантрапа чертова!.. Тебе кто разрешил бегать до этаких пор? — придвинулся он вплотную к сыну, — Я вот сниму ремень да как начну взвазживать.

— Перестань, — вступилась за Мишку Людмила. — У них, может, и всей-то радости на неделе — суббота. Много ли они дома бывают, что ж им и поиграть подольше нельзя?

— Вот, вот… защищай, бери под крылышко. Они скоро не только на сани, на людей кидаться начнут. А ты потакай, потакай…

Но Людмиле сейчас не до ругани было, не до выяснения отношений. Обеспокоенная нежданной-негаданной бедой, свалившейся на семью, она запричитала:

— Ох, Ваня, Ваня… в какое ты нас опять горе втянул! Ну зачем понадобилось… петли какие-то? Что мы, голодные сидим? Что у нас, своего мяса не хватает?