О чем разговаривают рыбы

Теперь от всей могучей рыбацкой семьи осталась в живых одна бабка. Остальных — кого похоронило море, кого война. Чтоб не было скучно, бабка пустила постояльцев. Бегали по горницам дети, и дом радовался жизни.

Комната Андрея Ивановича была угловой. В ней тоже пахло сухим листом, чисто вымытым деревом и немного морем. Ничего лишнего в комнате не было. Во всем — солдатский порядок. Чувствовалось, что в этой комнате вещи привыкли к месту, стали незаметными, потеряли лица.

Почему-то захотелось переставить на полке книги — пусть лежат как попало. Иногда очень полезно нарушить привычный порядок вещей. Но я ничего не тронула.

Мне давно уже хотелось пойти на сейнере в море. Трудно писать о деле, если не видишь его основы. А здесь эта основа была не у причалов рыбозавода, а там, в море, куда каждый день уплывали стаи сейнеров. Я решила побывать на сейнере Ладнова. Вот и предлог для знакомства.

Но он не появлялся. Старушка хозяйка опять заглянула в комнату.

— Может, чайку выпьете со мной? Самовар закипел.

Первый раз на Колыме я услышала это слово — «самовар». Я поняла, что старушка гордится такой редкостью.

Во вмятинах медных самоварных боков сохранилась вся история нелегкого пути его хозяев в неизведанные края. Но самовар выжил.

Варенье из дикой колымской жимолости пахло малиной. Так уж все было устроено в этом доме.

— Простите, но я ведь так и не знаю, как вас звать?

— Бабушка Аграфена. Все так зовут, милая. А я уж, прости меня, дочкой тебя буду звать, мне так привычнее.

За окном то пробегали облака, принося в комнату сумеречные тени, то разъяснивало, и тогда на мятом боку самовара вспыхивало маленькое солнце. Бабушка Аграфена щедро наложила мне варенья на пузырчатое зеленого стекла блюдце.

— Кушай, милая. С ванилью варила. Лучше ни у кого нету. Андрей Иванович и то хвалит, хоть и мужик.

— А вы его давно знаете?

— Да, почитай, с пеленок. Мне ведь годов-то много, не смотри, что я такая поворотливая. Дело давнее, прошлое. Отец-то его женихом мне был.

Я не успела ничего спросить. Бабушка Аграфена, чуть помолчав, заговорила снова:

— Вот нонешние жалуются: то у них не получается да это, а кто бы им мешал? Своим умом живут. А меня и не спросили — выдали за другого, да и все. Семья-то Ладновых пообедняла, а мы в достатке жили. Отцу моему и не показался такой жених, не ко двору, мол. Что ж, так вот и жизнь прожила. А Ладнову не повезло — худо умер. Медведь на сопке заломал. А как умирать стал, позвал меня и говорит: «Было бы мне еще жить, Аграфенушка, никому бы не отдал тебя. Трудно мне помирать: во всей жизни не было радости». Так вот и ушел. А я до сих пор жива.

Бабушка Аграфена вздохнула, сухонькой смуглой рукой тронула самовар, не остыл ли. В темных глазах была нестареющая боль.

— Я вот и Андрею Ивановичу толкую — выбирай по сердцу, а не по людскому слову, да ведь упрям он и обидчив. Весь в отца.

Старушка прислушалась:

— Никак, и он сам жалует?

В коридорчике действительно послышались тяжелые мужские шаги. Заскрипели старые половицы. Дверь отворилась. Загородив собой весь пролет, в дверях стал человек с литым обветренным и упрямым лицом. Особенно выделялись на нем густые и короткие — словно нарисованные брови.

В руках он держал свернутый плащ, в котором шевелилось что-то живое. Прежде чем я сообразила, в чем дело, в комнату мимо его ног проскочила небольшая рыжая собачонка и нервно забегала вокруг стола.

На лице Андрея Ивановича появилось мальчишеское просящее выражение:

— Бабушка Аграфена, ты только не бранись, ладно? Шел вон мимо магазина, а там собачонка эта. Ощенилась она, а мальчишки травят ее. Не понимают, что тоже живая тварь. Ну, я взял их всех. Пусть живут.

Только теперь я заметила, что он под хмельком.

Бабушка Аграфена вздохнула:

— Господи! Да разве с тобой поспоришь? Неси уж в сарай, что мне с тобой делать.

Обернулась ко мне:

— Вот видела, дочка? В доме пять кошек живет, всех он вот так натаскал. А теперь еще и собака щенная. Медведя разве еще привести? Только и осталось. Спьяну-то он добрый, всякую тварь ему жаль.

Андрей Иванович улыбнулся:

— Ладно, бабушка, на людей-то наговаривать — кошек сама привела. И не пьяный я вовсе. Так, вспрыснули малость план — и все. Разве ж можно без этого?

Краем глаза покосился на меня:

— Уж извините, я сейчас вернусь.

Старушка еще повздыхала, но уже легко:

— Ох, беда! Зверинец прямо, а не дом. Горностай ручной в кладовке живет. Вот так постучу в стенку — выбегает.

Андрей Иванович вернулся скоро.

— Бабушка, чаю хочется, страсть.

И по тому, как ласково протянули чашку старые руки, я поняла, как дорог ей, наверное, этот человек.

Он внимательно посмотрел, точно хотел узнать, какое впечатление произвела на меня вся эта сцена. В темных глазах медленно гасли смешинки.

— И надолго вы к нам?

— Еще не знаю…

— Оставайтесь подольше! Разве за два дня море узнаешь? А вам ведь о, море писать. У нас здесь все: и люди и дела — от него. Узнаешь море, тогда и людей, поймешь.

— Вот вы мне его и покажете, ладно? Возьмете на ночной лов?

Мне кажется, такое предложение не слишком обрадовало Андрея Ивановича: в путину посторонний человек на сейнере в тягость. Но он мужественно согласился:

— Что ж, пойдемте. А не укачает?

— Нет. — За это можете не бояться.

— Ну тем лучше.

Бабушка Аграфена закивала головой:

— Посмотри, посмотри, милая, на наше море. Щедрое оно, сколь годов людей кормит. И красивое. Только вроде девки с характером — не всякому свою красоту откроет.

Я заметила, что Андрей Иванович раза два украдкой поглядел на часы.

— Вы, может, торопитесь куда-то?

Он нахмурился:

— Нет. Это я так.

Еще через минуту, передавая ему стакан, бабушка Аграфена дипломатично сказала:

— А, чай, картина-то в клубе скоро начнется?

Он вдруг грохнул кулаком по столу:

— Ну и что — картина начнется?! Наташка, что ли, ждет? Пусть ждет!

Бабушка Аграфена всполохнулась:

— Ты чего? Опомнись!

— Чего — опомнись! Мне жена нужна, а не бабий командир. Тонька вот понимала. А этой неизвестно чего и надо.

Он встал, оглянулся. Видимо, снова вспомнил обо мне. Глухо сказал:

— Извините… — и побрел из комнаты.

Бабушка Аграфена стала убирать со стола. Обиженно гремели чашки.

Я вышла на улицу. Внизу на косе у клуба орал все тот же испорченный репродуктор:

Хорошая душевная песня гибла от его жестяного скрежета. Я подумала, что там внизу стоит, наверное, и ждет Наталья. И песня царапает ей душу жестяными когтями, и некому выключить равнодушную тарелку.

За ужином Настенька пронзительно посмотрела на меня:

— Я слышала, вы с Андреем Ивановичем в море идете?

— Да… Договорились сегодня.

С Настенькой мы видимся только за столом. Весь день она в школе. Там начался летний ремонт, поэтому у нас даже в чае вместо сахара мел, а на лице у Настеньки белые веснушки известковых брызг. От этого она выглядит еще моложе и уж вовсе несерьезно.

Сегодня меня целый день не было дома, а сейчас я сразу поняла, что у Настеньки есть ко мне важный разговор.

— Вас, может, будут просить Натальевну с собой взять — вы не берите.

— Кто будет просить? Почему не берите?

Настенька быстро-быстро затеребила уголок скатерти.

— Ну… мать ее… Знаете, рыбаки не любят женщин в море брать. А девчонка давно просится. Одну бы ее не взяли, а с вами могут. Но вы не берите, ладно?

— Совсем не понимаю, почему?

Настенька укоризненно сморщила губы: неужели нельзя без вопросов.

— Потому что я с Тоней дружу. Они с Андреем Ивановичем пожениться собирались, а тут… эта приехала. Нарочно ведь, нарочно она девчонку с ним посылает.