Честь

И именно потому так явственно, так нестерпимо громко задалось в этой напряженной тишине: трак! трак!.. Отдирали доску…

У Антона перехватило дыхание. Еще минута, и он убежал бы. Но в это время из темноты вынырнул Вадик.

– Ну вот и все! Ходу!

– А Генка? – спросил Антон.

– Генка?.. Ничего, все в темпе… Он догонит…

Потом Антон услышал, что в этот вечер «велик толканули». Сначала он не понял, а потом узнал, что это значит: велосипед украли. Он очень испугался и ночью почти не спал, а когда забывался, то сквозь тревожный сон ему чудился треск отдираемой доски… Он долго после этого не был у Вадика и все ждал, что будет? Но ничего не было – все обошлось. Постепенно страх прошел, и осталось только воспоминание о не совсем обычном приключении…

И вот теперь, когда Вадик подал ему деньги, он не знал, как к этому отнестись. Бумажка была почти новая, хрустящая, радужная. А Вадик тут же взялся за толстый альбом с патефонными пластинками и как ни в чем ни бывало предложил:

– Крутанем?

Он выбрал пластинку, и из патефона полились томные ноющие звуки, под которые хотелось не ходить, а плавать, и даже не плавать, а где-то реять и изнывать.

– Гимн умирающего капитализма! – сказал Вадик и, опускаясь на софу, потянул за собой Антона. – Садись… Ну, а как у тебя с девчонками?

– Ну их! – небрежно ответил Антон, все еще не зная, что делать с хрустящей бумажкой. – Они помешались на дружбе и никак не могут определить, с чем ее едят.

– А вообще-то законно сделали, что вместе с девчонками учить стали. Знаешь… – вдруг оживившись, приподнялся на локте Вадик, – когда я учился, мы раз подсматривали, как они перед физкультурой переодевались. Есть – во!.. Я одной написал тогда такую записочку…

– Ну и что?

– Ответить не ответила, а как встретимся, бывало, смеется… Ты думаешь, они все такие скромные? Они только представляются, а сами…

– А у нас очень умные, – в тон Вадику сказал Антон.

Он почему-то считал неудобным не ответить на тот разухабистый тон, которым Вадик обычно говорил о девочках. Но похвалиться ему было нечем, а тем, что случилось у него с Мариной Зориной, хвалиться тем более было нельзя…

А случилось вот что…

Учиться Антон начал, когда жил у бабушки, вместе с Вадиком – в одной школе, в одном классе. Потом, когда мама вернулась из-за границы и получила комнату, он перешел в другую школу, а когда появился Яков Борисович и они опять переехали на новую квартиру, ему пришлось перейти в третью.

А в этом году было введено совместное обучение, и началось, как ребята говорили, «великое переселение народов»: мальчиков – к девочкам, девочек – к мальчикам. Так, в бывшую женскую, для него в четвертую по счету школу перевели Антона и его дружков-товарищей: Сережу Пронина и Толика Кипчака. Перевели их, конечно, неспроста: они пошаливали, учились неважно, и, когда мать Сережи Пронина стала возражать против этого перевода, завуч ей откровенно сказал: «А на что нам лишние двоечники?»

Мать разволновалась и, не стесняясь в выражениях по адресу и завуча, и школы, выложила все это дома при Сережке. Тот обо всем рассказал своим приятелям, и ребята пришли в новую школу в самом воинственном настроении: негодные так негодные! Мы им покажем!..

И стали «показывать». Прежде всего – полное пренебрежение к девчонкам и к девчоночьим порядкам, установленным в школе: все девчонки дуры, зубрилки и шепталки, привыкли, как дрессированные мыши, ходить парами на переменах, при каждой встрече приветствовать учителей «медленным наклонением головы».

Об этом «медленном наклонении головы» в первой же беседе объявила Вера Дмитриевна, учительница математики и классный руководитель девятого «А» класса. С этого, пожалуй, и испортились отношения между ней и Антоном – с его неспроста, конечно, заданного вопроса:

– А если просто сказать «здравствуйте» без наклонения головы, – можно?

– Вам объявили наши правила, и будьте добры их выполнять! – заявила Вера Дмитриевна, уставившись на Антона своими круглыми глазами. – И, пожалуйста, своих законов здесь не устанавливать!

Вот это «наше» и «ваше» ребятам показалось особенно обидным, тем более что Вера Дмитриевна девочек звала девушками, а мальчиков – мальчишками. Этим самым она сразу стала в их глазах носительницей того девчоночьего духа, против которого они настроились, еще не входя в школу.

Школа, в которую их перевели, до слияния была на хорошем счету в районе и по успеваемости и по дисциплине, – об этом ребятам сказали при приеме. Директор ее, Елизавета Ивановна, много поработала над установлением дисциплины. Начальство, приезжавшее в школу, она прежде всего старалась вывести на перемене в зал, в коридоры и показать, как ходят парами, как кланяются и вообще как примерно воспитаны ее девочки. А девочки кланялись, ходили парами и трепетали перед своим директором.

Ребята все это сразу заметили и «пришпилили» Елизавете Ивановне кличку: «Солдат в юбке». Эта неслыханная до сих пор дерзость быстро дошла до директора и обозлила ее до крайности. И так как с приходом мальчиков прежняя дисциплина, которая составляла гордость школы, пошатнулась, то все зло Елизавета Ивановна стала видеть в мальчиках. В своем стремлении сохранить порядок в школе она по-прежнему опиралась на девочек, на свой прежний актив, и у ребят создалось впечатление: комсомол – девчачья организация, учком – девчачья организация и вообще везде девочки, потому что они привыкли ходить на цыпочках.

Особенно шумно и дерзко проявили все эти настроения трое друзей из донятого «А», – как их прозвали, «три мушкетера»: Антон Шелестов, Сергей Пронин и Толик Кипчак. Прогуливаясь в обнимку по всем коридорам, они декламировали вслух:

У Антона эта ребяческая «фронда» усиливалась обострявшимися с каждым днем отношениями с Верой Дмитриевной. Ему не нравились ее круглые глаза с красными веками, неподвижное, как маска, лицо и холодный металлический голос, а ей, ответно, не нравилось в Антоне все, вплоть до его прически – пышные, точно ветром взвихренные волосы этаким облаком венчали его длинную, не совсем оформившуюся фигуру и были предметом его тайной гордости. И об этой-то прическе Вера Дмитриевна позволила себе сказать: