Перепелка — птица полевая

Мать с отцом стали ее успокаивать. Они не знали, чем помочь единственной дочери.

Эмель немного постоял около постели, потом вышел в другую комнату и принялся латать хомут, который утром принес из конюховки. Он догадался: Зина знает цыгана… Догадался по тому, как заблестели ее глаза, когда он вспомнил о шраме. Цыган в день пожара заходил к нему в конюховку. Заходил днем. Конюшня же загорелась поздно вечером. Не будешь же зря обвинять человека, тем более, что он за ним выходил на улицу и видел, как Миколь ушел к Рузавиным.

В передней Зина рассказывала о третьем муже. Олда слушала дочь, опустив голову. Что поделаешь, думала она, мужик есть мужик. Но Валерий был намного моложе ее. Какой уж здесь узел судьбы — всего лишь кукушкино счастье? Ушел зять — теперь из-за него вешаться что ли? Эка, какое горе! Трое их было — найдется и четвертый! Свистни только — мужики сами прибегут.

Успокаивая дочь, Олда принялась месить тесто для пирогов. Зина, лежа на мягкой постели, думала о жизни. Действительно, почему ее счастье как осиновая дуга? Днем и ночью работала, чтобы угодить мужьям. А они, пьяницы, только и знали, что пить… Двоих переманили другие, третьего сама выпроводила. Какие это помощники — лодыри несчастные!

И опять ей вспомнился Миколь Нарваткин. С ним Зина работала на одном заводе. Один раз зашел он к ней в гости, другой… Что скрывать, нравится он ей. И статный, и характер мягкий. Сегодня, глядишь, цветы несет, завтра Валеру с Сережей угощает. Так и, плут, соблазнил…

«Женится на мне или нет? — часто спрашивала себя Зина. — Кто знает… У лисы ведь и желания хитры. Поди угадай… Поиграет со мной, поваляется, поваляется да и бросит. Где ты, Миколь-душенька, хоть бы голос подал?» — переживала женщина.

Она не слышала, о чем говорили в другой комнате ее родители. Ее мысли улетали в те будущие дни, когда она увидит свое счастье, обожжет пухлые губы горячими поцелуями.

Вскоре на печке захрапел Эмель.

Олда подлила в лампадку масла, зажгла ее и стала молиться.

«Осподи, Инешке, дай Зине счастья, наставь ее на правильный путь», — шевелила она губами. Вспомнила: сегодня у Пор-горы, куда она ходила к святому роднику, ей почему-то почудилось, что будет несчастье. «Ох-ох, внуки без отца остались. А без него ребятишки, как высыхающие под палящим летним солнцем полевые цветы…»— думала она.

Завтра — Масленица, весенний большой праздник. Его нельзя встречать с плохими мыслями, но по-другому никак не получается. Иногда помолишься Богу, откроешь ему все самое сокровенное — будто тяжелый камень сползет с сердца, и боль отступит. Сегодня не отступила, даже около родника старца Дионисия. Хорошо, что святая вода помогла. Не вода — детские слезинки. Бьет и бьет из-под земли, годами не останавливается.

Откуда она берется?. Возможно только Сам Инешке знает. Даже в засушливые годы, когда почти ни одной капельки дождя не прольется — родник по-прежнему полный, на вершок не уходит вода. Около родника стоят иконы. И смотрят они на воду, словно людские судьбы там видят. Их привезли в прошлом году две монашки, когда приезжал святить воду кочелаевский священник. Старушки были этому несказанно рады.

Когда-то, рассказывают, на вершине горы стояла деревянная часовня. Ее строил кочелаевский помещик Ломакин. В честь какого-то нищего. Тот, говорят, спас его от грабителей. Видать, не эрзянином был — Дионисием звали. Эрзяне таких имен не дают своим детям. Часовня со временем сама по себе развалилась или ее после революции сломали — забыли уже. Говорят, тот самый Дионисий, чье имя носит родник, в свое время приносил в часовню, что стояла на Пор-горе, негасимую свечу. Эту свечу, говорят, он принес с могилы Иисуса Христа, из Палестины. Там зажег он ее от горящей святой лампады…

Как нищий смог пронести горящую свечу тысячи километров, никто, конечно же, не знал. Но старожилы рассказывали. И тогда, в прежние времена, люди всему верили — не то, что сейчас. Сейчас люди ожесточились, выветрили что ли свои души, друг на друга с ножами готовы кинуться. Монашки потом это так объясняли. Из Палестины святой огонь Дионисий весь путь нес, якобы, в рукаве. Шел лесами, где ветра не было. Пошел бы по берегу моря, огонь вряд ли сохранил. Множество судов тогда потонуло в бурливой воде.

Говорят, нищий и умер в часовне во время обедни. В руке держал горящую свечу. И когда падал, не выпустил ее из руки. У родника до сих пор лежит большой камень, похожий на мельничный жернов. Возможно, под ним лежит тот, кто и принес негасимый огонь? Если не он, Дионисий, почему тогда монашки прикладываются к камню как к иконам, которые они принесли из далекого монастыря?

Олда достала из шкафа банку святой воды, наполненную в роднике, и побрызгала дочь. Святая вода снимет тяжелые думы. Сама тоже отпила глоток. Потом поднялась к старику на печку. Думала уснуть, за день сильно притомилась, но сон не шёл. Бабка тяжело ворочалась на теплых кирпичах и тихонечко вздыхала. Вспоминала молодость. Сразу после свадьбы мужа взяли на фронт. Олде тогда было семнадцать. Дома осталась за хозяйку. Свёкор, правда, был жив. Но уже почти слепой, с койки не вставал. Во дворе держали много скотины: корову, бычка, овец, кур. К тому же, Олда часто ходила во Львовское лесничество рубить дрова. Бревна возили с бабами и стариками на железную дорогу, грузили на товарняки. И так — изо дня в день, из месяца в месяц. Без отдыха. Только весной, в половодье, когда лесные дороги закрывались, она оставалась дома. Лежа на широкой кровати, ей становилось все хуже. Порой не могла вымолвить и слова. Перед глазами всегда стоял Эмель. Мужа она и во сне видела. Будто спит с ней, ласкает, целует. В это время во сне она извивалась змеей, и с разгоряченного тела спадало одеяло.

Утром Олда вспоминала приснившееся, и этого ей хватало на целый день. Острые груди, незнающие детских губ, горели под рубашкой.

От Эмеля уже четыре месяца не приходило писем. Олда сначала плакала — думала, что муж погиб. Но сердце все равно ждало, будто чувствовало: жив Емелька, ранен, наверное, в госпитале лежит. А тело… тело по-прежнему просило, даже требовало свое. Не пристанешь же к сопливым паренькам — они на лесоповале сами с ног валятся. Старики? В их противных бородах пропадешь — они гуще дремучего леса.

Лежит как-то Олда на койке, Эмеля вспоминает. Вот он нагнулся над ней, горячо обнял, расстегивает кофту…

Олда скинула одеяло — к пяткам будто прикоснулись раскаленной сковородкой. Встала, прошлась по темному дому, не чувствуя прохладного пола. Подошла к столу, уперлась животом к краю, потом к подножкам печки — непонятное чувство не проходило…

В это время чихнул свекор. Молодуха — к нему. С печки стащила за пятки, взяла в охапку — и на койку, на себя! Хрипел, хрипел слепой старик, от неожиданности кровь в голову хлынула. Возможно, подумал в это время, что сам черт пришел за ним и потащил в пекло. Олда закатила глаза, мнет у свекра высохшее, как лучина, тело, целует, дрожащими руками нащупывает мужскую плоть…

Вскоре свекор перестал стучать зубами, успокоился. Олда тоже уснула и до самых петухов видела сладкий сон: вернувшийся из армии муж подбородком водил по ее грудям…

Вскочила — под окнами гонят стадо. Подняла голову с подушки — вай-вай-вай! — около нее спит свекор. Лицо синее, под носом кровь. Губы искусаны, язык прикушен.

Хорошо, что в селе о случившемся никто не узнал: умер дед Спиридон, все с собой унес. Почти семьдесят лет жил на земле. Последние две зимы редко слезал с печки. Похоронили — и будто его не было. Шла война. Не только старики — молодые погибали.

«Каких только грехов нет на земле — всё на весах не взвесишь», — с горечью подумала Олда.

Сейчас ей самой уже за семьдесят, но та ночь все равно не уходит из головы. Может, поэтому и молится каждый день. Конечно же, из-за этого. От грехов нужно очистить душу. Скрытно, чтоб никто не знал.

В тот вечер, когда сгорела конюшня, Миколь Нарваткин заходил к Трофиму Рузавину.