Сломанная подкова

Апчара снова уткнулась в книгу про любовь. Эти разговоры ее не касаются. Пока не закончит институт, о замужестве думать не будет. Апчара видит, как старается мать, чтобы вывести своих детей в люди. Зимой и летом ходит она в одном и том же платье. И все ради Альбия-на и Апчары.

«Кожа на мне, как решето, от многих бед»,— любит говорить Хабиба. Иногда она вспоминает все удары судьбы, которые послал ей аллах. Словно он хотел испытать ее волю и преданность. Судьба ее была, как угли в ладонях, которые позаимствуешь в очаге соседа и несешь к своему очагу, перебрасывая с руки на руку.

Когда Темиркан умер, Альбиян учился в Москве. Он еле успел к похоронам. Весь аул провожал Темиркана в последний путь.

Этому не приходится удивляться. Почти все новое, что появилось в ауле за эти годы, так или иначе связано с именем Темиркана: школа, детские ясли, детская площадка, комитет крестьянской взаимопомощи, общественная баня, сельский клуб.

После похорон Альбиян заявил, что в Москву больше не поедет, не может бросить на произвол судьбы мать и сестру. Но тут и Апчара впервые показала характер.

— Мы не маленькие. Руки-ноги у нас, слава богу, есть. С голоду не умрем. Еще и тебе поможем. А ты должен учиться.

Брат поддался уговорам, уехал.

Апчара и правда начала помогать. В фанерный ящик она укладывала груши из отцовского сада и посылала в Москву. Альбиян получал посылки, но груши успевали попортиться в дороге. Можно было выбрасывать их, не открывая ящика, не глядя.

Конечно, об этом Альбиян домой не писал. Напротив, благодарил, расхваливал вкус, аромат, обещал Апчаре привезти что-нибудь из Москвы.

Апчара старалась. Она пекла кукурузные чуреки и тоже упаковывала их в фанерные посылочные ящики. Чуреки не гнили, подобно грушам. Они обрастали зеленым пухом плесени и затвердевали до крепости хорошего речного булыжника.

И опять Альбиян хвалил в письмах вкус чуреков, но все чаще и настойчивее напоминал, что слишком уж Апчара заботится о нем. Видимо, это мешает ей учить уроки и помогать матери по хозяйству.

А еще Апчара вкладывала в конверты, к длинным письмам своим, лепестки любимых цветов, листочки с садовых деревьев, а однажды положила даже пятирублевую бумажку.

В школе за хорошую учебу ее премировали сандалиями. Но сандалии почему-то выдали мужские, пришлось их продать. Из вырученных денег она отослала пятерку брату, а на остатки купила матери чувяки: Хабиба два раза в день ходила за водой, а вода далеко. Да еще приходилось ей носить зерно на мельницу. А кто сосчитает, сколько километров накружишь за день по дому? Апчаре не давала дотронуться ни до воды, ни до дров: «Твое дело книжки, учебники. Твой брат черпает зерна знания прямо из амбара, а тебе приходится по зернышку подбирать на току. Учись, приедет Альбиян, удивишь его. Скажет, откуда сестра набрала столько знаний?»

Апчара засиживалась допоздна около тусклой керосиновой лампы, стекло у которой походило больше на ла-таную-перелатаную железную трубу на кирпичном заводе. Но как бы ни засиживалась Апчара, она успевала выспаться и набраться сил. В школу приходила веселая, бодрая, с розовыми от мороза щеками.

Однажды кто-то сказал на школьном собрании: «Боевая наша Апчара». Слова как слова. Но привились и сделались вроде прозвища. «А что скажет боевая наша Апчара?» «А почему не пришла в школу боевая наша Апчара? Не заболела ли?»

Апчара сидела на одной парте с Азизой, которую следовало бы прозвать Застенчивой, если не Тихоней. Но девочки подружились. Друг без друга никуда, два орленка в одном гнезде. Выглядывали из-за парты, как черноголовые костяные газыри выглядывают из своих гнезд на черкеске. Особенно если обе подружки нагнутся, загородятся крышкой парты, чтобы прыснуть над мальчишками, когда те растеряются у доски.

Аслануко, без которого не обходится ни один концерт самодеятельности, сочинил да сам же и спел на мотив «Яблочка»:

Эх, чарочка —

Вино красное,

Апчарочка

Огнеопасная!

Парень бросил школу, ушел на курсы шоферов, потом в армию, а нелепая песенка его прижилась в школе. Апчара сердилась, когда пели частушку, но разве всем запретишь?

Но потом как-то сразу, сама собой затихла озорная песенка (уж лучше бы пели каждый день без перерыва).

Черная тень войны набежала на аул и на школу. Учеников то и дело отрывали от уроков и увозили на строительство оборонительных сооружений. Стало им не до чарочки — Апчарочки. Отстала песенка и осталась там, в довоенном времени.

Недавно Апчару повесткой вызвали в райком комсомола. Секретарем там Чока — тайный воздыхатель. Не зовет ли он ее на свидание? Мать узнает, разговоры пойдут. Решила не ходить. Но прислали еще одну повестку: «Явка строго обязательна». Семь километров до соседнего аула — пошла.

Чока — секретарь райкома — встретил Апчару с напускной строгостью, не столько для Апчары, сколько для посторонних. Апчара сначала обиделась за холодный прием, потом разглядела, что Чока все тот же, ему только скажи — прыгнет ради нее со скалы, бросится в воду, кинется в огонь. Любит. Что хочешь с ним, то и делай.

Апчара вернулась домой поздно вечером и прямо от порога ошарашила Хабибу:

— Ну вот, не брать мне зерен ни в амбаре, ни на току. Кончилась моя школа.

— Замуж идешь?— всплеснула руками Хабиба.

— Какой там муж! Создается молодежная ферма. А меня назначили заведующей.

— И ты согласилась?

— Война прикажет — косы обрежешь.

Хабибу утешало немного, что не одна Анчара бросает, школу. Все ученики, особенно старшеклассники,— кто куда. Но не могла взять в толк старая женщина, как это девчонки, школьницы, будут управляться с коровами. До коровьего вымени никогда не дотрагивались. А тут и доить, и кормить, и ставить корову под быка, потом... как его называют... обсеменение. Девичье ли это дело., А потом телятки пойдут, молодняк. Ухаживать надо. Ну, война так война.

— А мы там и заниматься будем,— говорила Апчара, собирая и укладывая в сумку учебники.— Учителя с нами будут. Занятия на лугу, на свежем воздухе. Кругом аромат цветов. Разве плохо? Жалко только, в армии Аслануко.

— Как такого безусого взяли в армию?

— Там усы не нужны. Стреляй, и все. Аслануко поэт.

Песенки сочиняет. Он и обо мне сочинил. Хочешь, прочитаю?

Хабиба насторожилась. Каждый кабардинец знает, что если о ком-либо сложена песня, то, значит, этот человек или удивил всех своим подвигом, проявил мужество, героизм, или, наоборот, опозорил себя в глазах людей и стал посмешищем. Апчара не совершила никакого подвига, это Хабиба знала доподлинно. Значит, остается позор, о котором сразу можно и не узнать. Родные всегда узнают последними.

— Что же за песня о тебе? Чем ты ее заслужила?

— Ничем. Просто он сочинил, и все. Вот послушай.

Апчара встала в надлежащую позу и прочитала не

очень складное, на слух Хабибы, стихотворение. Кончалось оно такими словами:

Отстояв страну и сняв винтовку, ранец,

Я вернусь в аул под гомон детворы.

«Кабардинку» я спляшу — победный танец,

Как пляшут чертики в глазах у Апчары.

Хабиба успокоилась. Ни подвига, ни позора нет.

— Ну как?

Апчаре не столько было важно, как мать оценит стихотворение, сколько сам факт, что о ней пишут стихи.

Хабиба махнула рукой.

— Колеса арбы, если их не помазать колесной мазью, наскрипывают такие же песенки.

Окончательно успокоилась Хабиба, принялась за привычные дела. Пошла в курятник, сняла с куриных гнезд три яйца, наколола дров. Уже садясь около очага разводить огонь, она подвела итоги всему, что, как видно, думала о своей дочке:

— А что, если бы ты родилась мальчишкой? Клянусь аллахом, аул не знал бы покоя ни днем, ни ночыо.

Апчара давно сидела за своим столом и что-то писала, а мать все еще продолжала разговаривать вслух:

— Ты бы перепутала папахи всем парням. Дело не кончилось бы без крови. «Чертики в глазах Апчары». А что в них хорошего, в чертиках. Чертики — значит озорство. Для озорства большого ума не надо. Разве до озорства теперь твоему брату, которого взяли в Нацди-визию? Да оседлает он коня седлом благополучия! Мостом через пропасть лечь мне на его пути! А тут еще этот