Старинная шкатулка

Вовка — полуторагодовалый глазастый толстячок. Он еще не понимает, что свое, а что чужое, и в комнату к Нюре приходит как к себе. Она часто нянчится с Вовкой. Он зовет ее «тетю» вместо «тетя». «Тетю… дай!» — «Ты куда пошел, Вовка!» — «Тетю ком» (в тетину комнату). Рано утром стучится в дверь: «Тетю!..» — и, увидев Нюру, аж подпрыгивает от радости. И Нюре тоже весело, не знаю как.

— Конечно, конечно! — бодро говорит она. — Только вот халат надену. Вовка, где ты?! Иди сюда, мошенник!

В дверях показывается улыбающаяся детская рожица:

— Тетю!!..

1980 г.

СТАРИННАЯ ШКАТУЛКА

О Тане рассказывали на заводе… Какой-то мужчина, появившийся зимой в их сибирском городе невесть откуда, влюбился в нее и предложил ей, как в старину говорили, свою руку и сердце. Таня с опасливым удивлением смотрела на этого почти не знакомого ей долговязого с плутоватой физиономией человека, который без всякого якова взял да и заявился к ним в воскресный день, когда девушка была одна. Она жила вместе с матерью в маленькой квартирке на втором этаже бывшего купеческого особняка.

— Но я же вас совсем, совсем не знаю.

— А я не тороплюсь с загсом. Это потом…

На его пухлых губах появилась непонятная усмешка, которая неприятно удивила Таню.

— Когда потом? — машинально спросила Таня. И тут же обругала себя: к чему этот дурацкий вопрос. — Нет… все это, право, странно. — Она говорила, как всегда, мягким, приятно уважительным голосом, по которому трудно узнать, что думает девушка, какое у нее настроение.

— Ну что ж… Давайте познакомимся поближе. Завтра в филармонии трио баянистов выступает. Вы, конечно же, любите баян. Да или нет?

— Я не смогу. Я занята. Извините, пожалуйста.

Он ее напугал. Она и видела-то его раза три, не больше: ходила покупать картошку к его квартирной хозяйке. Помнится, он вяло глянул на нее, когда она вошла в дом, и тут же вытаращил глаза. Оценивающий и оголенно восторженный взгляд мужчины показался ей неприличным и неприятным. Вскоре он пришел к ним на квартиру: «Хозяйка моя захворала. Гриппует. Нет ли у вас какого лекарства?» До чего же навязчив и нахален: караулит ее у подъезда дома, названивает по телефону. Липнет как репей. Вновь заявился к ним на квартиру: «Если не пойдешь за меня замуж, я тебя убью». Глаза его при этом были оловянно тяжелыми, неживыми. Тут уж Таня не на шутку перепугалась. Аж ноги задрожали. Рассказала матери, та — соседям. И один из соседей, военкоматовский майор, мужик, по всему видать, лихой и решительный, пошел к нахальному жениху: «Она — моя невеста. И ты не трогай ее». А когда пришлый заартачился, майор будто бы незаметно вытянул пистолет, не из кобуры, а из кармана почему-то, и бах-бах: пули пролетели над правым и левым ухом долговязого. А майор продолжал нарочито вежливо: «Ну, пожалуйста. Очень, очень прошу».

Вспомнив об этой, уже давней теперь истории, шофер Костя Бородулин спросил у Тани, так ли все было, как толкуют заводские.

— Да, майор помог мне. Но все, конечно, обошлось без стрельбы. — Она тихо, сдержанно засмеялась. — Ну, какая могла быть стрельба.

Дружки говорили Косте, что Таня была неравнодушна к майору, но, узнав, что у того есть невеста, постаралась подавить в себе это чувство.

«Газик» робко, послушно бежал по кривой, ухабистой дороге, сдавленно урча, дергаясь и дрожа. Костя опасливо вглядывался в серый ледок, покрывавший бесконечные лужи. Ледок с треском рушился под тяжестью машины. Небо было густо забито перистыми облаками, из них сыпалось что-то вроде манной крупы, на диво мелкое, — пройдет сквозь любое сито. Заметно теплело. Значит, скоро и вовсе развезет.

Они выехали из города еще перед рассветом. Костя, Таня и инженер Новиков, щеголеватый мужчина лет тридцати пяти со спокойно-уверенными манерами. По застывшей за ночь иглоледяной дороге как-то незаметно проскочили более ста километров до районного села Покровское, где Новиков вышел из машины — у него тут какие-то служебные дела, а Костя с девушкой, отдохнув малость, махнули к Михайловскому шпалозаводу, где работал техником Танин брат — Григорий. На Таниных губах едва приметная беззаботная полуулыбка. Он часто видел у нее такую полуулыбку. В Михайловке так развезло, что и дороги не видно, улица походила на болото. На пригорке петушино высился новый двухквартирный дом.

— Здесь, — сказала Таня.

В окнах замелькали лица. Таня открыла калитку, и Костя удивился, как много у Григория всяких надворных построек: амбарушка, сарай для сена, два хлева, крыльцо, сени, старомодный чулан. Одних дверей с десяток наберется.

«Совсем не похож на Таню», — подумал Костя, глядя на краснощекого мордастого мужчину в аккуратном, хотя и потертом пиджачке и в галстуке.

— Здравствуй, Танечка, здравствуй, детка! — сказал Григорий басом и повернулся к Косте: — Раздевайтесь. Проходите. Жена моя на работе. А это теща, Евдокия Андреевна. — Он показал на старуху в длинном и черном, как у монашки, платье. — Так сказать, гроза нашего дома. Знакомьтесь.

— Да хватит тебе! — бойко проговорила старуха и засмеялась. Голос молодой, а лицо землистое, сплошь в тяжелых морщинах. Совсем старое лицо.

На обеденном столе, за который они вскоре сели, чего только не было: густые щи с мясом, квашеная капуста, ядреная, хрустящая, будто только-только засолили ее, груздочки и рыжики соленые, паренки, тертая морковь со сметаной, земляничное и малиновое варенье (ягодка к ягодке), пирожки с картошкой, шаньги, бублики. Все мягкое такое, аппетитное. Костя только диву давался, ведь сам он жил впроголодь. Ему все время хотелось есть…

— Свое у нас, — сказал Григорий, глядя на Костю. — Только мука купленная. Корову держим, овечек и куриц. Огородишко есть. И садик есть небольшой. За главного зоотехника, огородника и садовода у нас, конечно, Евдокия Андреевна. Это наша поилица и кормилица.

— Плети, плети, язык, он без костей, — опять весело махнула на него рукой старуха. И повернулась к Тане: — Я тебе тут кое-что подготовила. Вон… в мешке и корзине. Огородного. И мясца.

— Нет, нет, что вы!.. — засмущалась Таня.

— Сестренка!.. — фальшиво строго проговорил Григорий.

Что-то простое, доброе, милое было в этом семействе. Косте нравилось, что все они говорят ему «вы».

— У нас, слава богу, всего хватает, — уверенно проговорила старуха. — А то ить прямо скажу, голодуют люди. Так ведь? Хотя сколько уж вон… почти что два года прошло после войны-то.

— И опасные же у тебя разговорчики, Евдокия Андреевна, — сказал Григорий. — Ну, как там мама?.. — Это уже сестре вопрос.

— Да вот вчера упала. Шла по двору и поскользнулась.

— Ойя! — На лице Григория испуг.

— Да ничего. Только поцарапалась немножко. А как вы себя чувствуете, Евдокия Андреевна?

— Я-то? А чего я? Гляну в зеркало: господи, ну совсем старуха. Старая старуха. А в душе-то вроде б молоденька ишо. Самой смешно.

— И никогда ничем не болели? — спросил Костя.

— А зачем? — улыбается. — Моя бабка, Марья Степанна, та сто два года прожила. И хоть бы ойкнула когда. Уснула и не проснулась. Всю жись в деревне. Даже поезда никогда не видела. Братан мой, Митрей, он в сорок четвертом погиб, полковник… Так он скока раз звал ее в гости. Не!..

«Так уж и полковник, — не без иронии подумал Костя. — Ефрейтор какой-нибудь».

Таня принесла откуда-то фотокарточку, на которой был заснят плечистый мрачноватый мужчина с погонами полковника:

— Вот он, брат Евдокии Андреевны.

«Как она поняла, о чем я думал?»

— Километрах в сорока отсюда есть деревушка Комаровка, — снова заговорил Григорий. — В тайге, в самой такой. Я проезжал там летом и разговаривал с двумя девушками. Так они говорили, что ни разу не видели поезда. И никогда не бывали в городе. А Валюша, жена моя, — он повернулся к Косте, — до свадьбы тоже не ездила на поездах, хотя и бывала в городе. А знаете, как мы познакомились? Она на вокзал шла. Просто так… посмотреть. А я гриппом болел тогда. Шел к врачу. И чихать чего-то начал. Слезы текут и все такое… Ну… остановился, платком утираюсь. А Валя подходит и спрашивает: «Вам плохо?» С этого у нас и началось. Если б не чихнул тогда, так не было бы и жены у меня. Не было бы и тещи Евдокии Андреевны.