День поминовения

Вдруг далекий гудок, и все замерло. Наступила тишина. Часто-часто забил станционный колокол. И сразу все сорвалось в крик, плач, бабьи причитания.

— Ой, миленький ты мой, на кого нас покидаешь... Ой, война, война, злая разлучница... Ох, Гитлер, пес бешеный...

Старики трясут палками (“Бей их, проклятых”), бабы голосят, ревут испуганные дети, парни бодрятся, шутят с девчатами. Персмсшались плач, смех, выкрики. А поезд уже подходил, с железным лязгом останавливались теплушки, паровоз со свистом выпустил пар, раздались команды.

— Не кричи, Ксюша, ой не кричи. И что за народ энти бабы. Солдат надо весело провожать, чтобы сердцу легче было. И чего плакать? Вскорости возвернемся. Наподдадим фашистам — кувырком полетят. Где уж немцу против русского мужика, правда, сынок? Ты гляди, мамку слушай, не балуй, ты теперь в семье мужчина, Витюшка и Полечка еще маленькие.

Трудно, ой трудно тебе будет, Ксюша, родимушка моя. Случай чего — уходите. Красавку берите с собой. От народа не отбивайтесь, что сельсовет скажет, так и действуйте. Ну это я так, на случай. Не дойдет немец до наших мест, отгоним его. Болтаю сам не знаю что.

Детишек береги, с Гришей построже, не убег бы куда, мальцы, они, знаешь, на войну заманчивые.

Ну, пора! Не держи меня, Ксюша. Глянь, оркестр налаживается, сейчас грохнет. Отпусти меня, Ксюша, поезд уйдет. Дай еще поцелую — ох и сладкая у меня жена! Ан нет, была сладкая, стала соленая. Ну улыбнись хоть разок на прощание, все ж на сердце полегчает.

Прощевай, прощевайте! Пиши папке, Гришаня, как адрес пришлю. Ну, будьте здоровы, чтоб все хорошо. Гудет,— бегу, бегу, не гуди! Вспомни, Ксюша, наши песни веселые — про Дуню с медведем, как пели. Пошел...

Нестройно грянул оркестр, и марш заглушил голоса, но они поднялись с новой силой — перекричать музыку. Паровоз взревел раз, другой, солдаты отрывались от своих, прыгали в вагоны, навстречу запаздывающим тянулись руки, еще гудок, еще, вагоны дернулись, лязгнули сцепления. Последние просьбы, всхлипы, приветы, слова утешения, пожелания, потянулись руки к теплушкам, руки из теплушек, замахали платки, кепки, женщины бежали за поездом, а он шел все быстрей и быстрей, и вот уж последней вагон скрылся за перелеском.

Толпа застыла на мгновение, но вот провожающие очнулись, засуетились, зашумели в деловой скороговорке, пошли к машинам, подводам — ехать в опустевшие дома, начинать новую жизнь, военную. А какой она будет, как обернется, никто не знал. И никто не ждал, что война так быстро подойдет к их дому.

Аксинья торопилась с сыном к колхозной машине, двое младших оставались у золовки, надо было их кормить, да и они с Гришаней проголодались.

Город спит. Полупрозрачная темнота короткой июньской ночи прикрыла дома, деревья, сады. Маленький город в сердцевине России. Город из дерева и камня, больше деревянный, чем каменный.

Только двое идут по улице — он и она. Он бережно поддерживает ее, временами остановившись, они пережидают минуту-другую, опять идут. Муж провожает жену в больницу. В родильном отделении они прощаются. Нянечка говорит, чтобы приходил утром, попозже. Жена просит не волноваться, выспаться, завтра воскресенье.

Последняя тихая ночь в городке. Утром на горожан рухнет страшная весть — война!

Вот уж мужчины стоят в больничном дворе под окнами. За белыми рамами женщины с младенцами на руках. Они хотят скорее домой — и те, которым обещана выписка, и те, которым только разрешено вставать.

Он стоит в стороне. Ему уже сказали: утром родился сын, хороший мальчик, четыре килограмма, жене вставать еще нельзя. Отец радуется, но сейчас ему одиноко. Что теперь будет с ними — с ним, с его семьей? Доктор объявил: всем уходящим на фронт разрешат проститься с женами, взглянуть на новорожденных.

Через три дня он пришел. Жена поднялась с постели, сын был при ней. Отец долго смотрел на личико с зажмуренными глазками, просил распеленать, оглядел всего, прочитал надпись на клеенке, привязанной к ручке, — имя жены и слова: “Мальчик, вес 4 кг, род. 22 июня 41 г. в 6 часов”.

Она спросила: какое имя дать сыну? Об этом говорили раньше, но то было другое время, а сейчас ей хотелось назвать ребенка именем мужа — Степан, — но сказать об этом она не решилась. Мать потихоньку вытерла глаза, пусть отец назовет сына, как хочет. Он ответил:

— Запиши Ильей, по обоим дедам. Пусть род наш не остановится.

В ту ночь, говорят, в России родилось много мальчиков.

И ОПЯТЬ: “ЕМУ НА ЗАПАД...”

Лора Яковлевна

Выехали из редакции фронтовой газеты на передовую, и больше о них никто не слыхал: пропали вместе с машиной — Лева, фотокорреспондент, водитель. Бомбежка, прямое попадание? На дорогах много воронок, обломков, трупов. Разбирать эти завалы некогда, мы отступаем, немцы преследуют, обстреливают, бомбят.

— Подождем, может, объявятся, мало ли что, не обязательно думать “погиб”, могут быть отрезаны, попали к немцам,— говорил Лоре главный редактор газеты, которая командировала Леву в распоряжение другой — фронтовой.

Но Лора знала: Левка погиб Он не мог попасть к немцам живой. Его нет, он не вернется.

Сейчас она думала: он мог бы лежать на этой незанятой верхней полке, ехать к могилам погибших, чтобы написать вместе с ней очерк “Герои всегда живы” или “Герои всегда с нами”. Заголовки часто придумывала она, к его материалам тоже. Но нет, он лежит вместе с погибшими, а где — неизвестно. Писать придется одной, если она сможет, захочет,— теперь это не обязанность, а добрая воля, долг сердца. Она больше не работает в газете. Она редактор в издательстве, работа ее не увлекает: краеведческая литература, памятники старины. Она не болеет стариной.

Жизнь их с Левкой была неустроенная, дерганая, но полная интересных дел. Лева работал в киевской комсомольской газете “Сталинское племя”, в штате, Лора — внештатно и писала под псевдонимом “Л. Яковлева”, по ее отчеству. Работу свою они любили, трудились самозабвенно и, когда Лора забеременела, приняли это как досадную помеху. Аборты были запрещены, на подпольный не хватало денег. Пришлось рожать.

Когда они с Левой поженились, Лора ушла из дома отца. Яков Борисович Фогель имел зубоврачебный кабинет с вывеской на дверях: “Зубной врач. Лечение. Удаление. Протезирование”. По понятиям Левы, он был потенциально враждебным элементом, как все частные предприниматели, капиталистом.

Кроме отца на Михайловской, в большой зубоврачебной квартире, пропахшей лекарствами и эфиром, жили две Лорины тетки — тетя Сара и тетя Соня, старшие сестры Лориной матери. Мать, Лия Марковна, умерла, когда девочке было десять лет, от тифа. Тетки воспитывали Лору до тринадцати, потом перестали с нею справляться. Она была, по их мнению, слишком экспансивна, непоседлива, своевольна и “до одержимости идейна”. Под “идейностью” подразумевалась страстная увлеченность комсомольской деятельностью, что тетушки, принадлежавшие к либеральной киевской интеллигенции, не одобряли.